- Никакого жару нет, - сказал он недовольно. - Чай, если его крутым кипятком не запаришь, ни вкусу, ни цвету. А вместо угля - пыль.
- Вы чего себе-то стакан не взяли? - спросил Лопатин. - Попили бы вместе.
- Мы уже чай пили в свое время, - сказал проводник так, что Лопатин не понял: правда ли он пил чай и больше не хотел или не желает пользоваться приглашением. - А вот, замечаю, вы курящий. - Проводник кивнул на коробку "Казбека", которую Лопатин выложил на столик вместе с хлебом и сахаром. Если угостите - закурю.
Лопатин распечатал и протянул ему коробку.
- Чай не пьете, так хоть присядьте.
Проводник присел, понюхал папиросу, оценивая табак, примял мундштук и не спеша закурил.
- За курево на все иду, все отдаю. Хлеб на табак менял. Хлопковый жмых выдавали - тоже менял: тем более жуешь его, а от него во рту вата. Жена бранит, говорит, и так высох с этого курева, лучше бы про свое питание думал. А что об нем думать, если после него закурить нечего...
Лопатин посмотрел на проводника. Он и правда был сухощав и худ, но не голодной худобой вдруг отощавшего человека, а природной, оставлявшей впечатление стариковской крепости.
- А где жена? - спросил Лопатин. - Вы ташкентские или ашхабадские?
- Жена здесь, со мной, - сказал проводник. - Мы теперь с ней и ташкентские и ашхабадские... Только считается, что живом в Ташкенте, а с поезда не слазим. Раньше как ездили? Педелю в поезде, педелю дома. А теперь одна подсмена - три недели в поезде, неделю дома. Раньше два проводника на один вагон, а теперь то же самое на два вагона. На меня и на псе - мягкий, этот, и восьмой - жесткий. Раньше в том вагоне, в жестком, два проводника и в этом два - я и напарник. А теперь вместо всех их я да жена. А их троих нет - на войне! Про других точно не знаю, говорят, пропали, а напарник мой пока живой, домой письма пишет.
- А у вас в семье как? - спросил Лопатин.
- Мы не многодетные - сын да дочь. Сын воюет, невестка гуляет, дочь мужа ждет. Правда, пока судьба милует - оба живые. Жена дочь жалеет, про зятя говорит: "Пусть у него будет рана, хотя бы тяжелая, пусть непригодным признают, только б вернулся к ней!" А я ей говорю: "Дура ты, дура, рану кто ее отмерит, чтобы для войны был непригодный, а для всего другого еще пригодный?" Она у меня верующая. Говорю ей: "Лучше не молись об этом, а то вернется ни для чего не пригодный". А вас куда ранило? - вдруг спросил он.
Или только теперь увидел у Лопатина нашивки на гимнастерке, или я раньше хотел спросить об этом, а собрался сейчас.
- Меня легко, - сказал Лопатин. И, прижав пальцем веко, на ощупь показал пересекавший веко и подбровье маленький шрам. - Царапина...
- Царапина-то царапина, - согласился проводник. - Да угоди пониже быть без глазу. А еще куда?
- Второй раз - контузия. Тоже легкая.
- Контузия хуже всего, - сказал проводник. - Об ней больше помнишь, чем об ранах. Я сам на той войне два раза раненный был, об них и не вспоминаю, а об контузии помню. Нагинаться начинаю - и вдруг в голову ударит! Может, просто года мои уже не те, а все равно думаю на контузию.
Он докурил папиросу до картона и поднялся.
- Возьмите в запас, - протянул Лопатин коробку.
- Спасибо. Лучше еще к вам зайду, раз вы одни, - сказал проводник. - А то ездим, ездим с женой взад-вперед, говорим, говорим с ней, сколько за всю жизнь не говорили, и все про одно и то же. Вместе и вместе, и некуда друг от друга деться! Отдыхайте. Чайник я вам оставлю, можно будет и подогреть после.
Он вышел, а Лопатин ехал и думал об оставшейся там, в Ташкенте, женщине, которую мысленно называл "она", так и не научившись ни вслух, ни про себя называть се Никой.
"Зовите меня как хотите", - сказала она ему ночью, почувствовав, как он в очередной раз запнулся, прежде чем назвать ее тем именем, к которому она привыкла, но которое почему-то не выговаривалось у него, казалось ему каким-то придуманным, не шедшим к ней естественной простоте, которая так влекла его в ней.
"Зовите меня как хотите - на "вы", на "ты", Ниной, Тоней, хоть Машей, как вам правится, так и зовите. Только не запинайтесь, как сейчас. Придумайте то, что вам поправится, и уже не запинайтесь..."
Но он так и не придумал. Продолжал говорить ей то "вы", то "ты", то просто обращался к ней без имени. Он был ошеломлен свалившимся на него счастьем. Долгим или недолгим - неизвестно. Может быть, даже уже кончившимся, по все равно - счастьем!
Он вспомнил, с какой силой отталкивания она сказала там, на перроне, что боится обещаний. Вспомнил и подумал: да, может быть, и так. Может быть, его счастье - уже кончившееся счастье! Хотя он сам в это не верит и хотя он сам не боится обещаний и готов был бы их дать, если бы их ждали, а не защищались от них.
Там, у себя дома, утром с какой-то необидной простотой и нежностью, вдруг заторопив его, чтобы он уходил, пока не проснулся ее сын, она пошутила, что, если считать с того утра, когда она села в Кзыл-Орде в вагон, в котором он ехал, ровно неделя, как они знакомы. Целая неделя! Для военного времени это, кажется, принято считать достаточно долгим. А потом сказала серьезно, что если уж считать, то лучше всего считать так: все начинается с того, как мы с вами встретились в вагоне, и кончается на том, как мы с вами простимся у вагона. А насколько все это существенно, будет время подумать: у вас - в поезде, у меня - дома.
Слово "существенно", которое она употребила, было не ее слово, а его. Она перед этил задала ему вопрос, не решено, по-бабьи, а с каким-то товарищеским ожиданием, что не солжет, а скажет правду:
- Вот вы год один, без жены. Что же, у вас ни с кем ничего не было?
- Всякое бывало.
- Это хвастливо звучит, даже не похоже на вас.
- Ну, было что-то, - сказал он. - В Москве, а не на фронте. Несущественное для обеих сторон. Странно, если бы было иначе...
- Вот и я, как вы, тоже считала странным, если бы было иначе, - сказала она с чуть заметным оттенком вызова, словно торопясь еще раз напомнить ему, что считает себя на равных с ним, мужчиной. - Только с той разницей, что заранее не знала, существенно это или несущественно. Что несущественно, только потом понимала, а вы, наверное, заранее знали, что несущественно?
- Да, знал заранее.
Вот и все, что он от нее услышал о годах ее, как она иронически выражалась, вольной, безмужней жизни. Больше ничего об этом не говорила - ни до, ни после.
Хотя нет, еще раз все-таки сказала. Вдруг спросила его:
- А помните, когда вы уходили от Ксении, мои слова, что мы с вами, наверно, еще встретимся?
- Помню.
- Я уже знала тогда, что не наверно, а непременно. Я очень хотела вас снова увидеть и уже решила в ту минуту, что приду на Новый год одна. Хотя вам сказали, что приду вдвоем, да?
- Да.
- А я уже тогда решила, что приду одна, и сделала так, чтоб прийти одной. И собиралась на Новый год одна и только потом, перед тем как прийти к вам на студию, поняла, что не хочу вас видеть на людях. Хочу, чтобы я была одна и чтоб вы были один. И не пошла встречать с вами Новый год. Для меня Новый год было то, как мы с вами тогда шли по улице. Это было мне гораздо важней, чем все другое. Я вас так и не спросила, как вы встретили Новый год.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
