– Кому ты про идола говорил, а? – спросил Мишата, еле сдерживая злость.
– Гробовщику, – проворчал Нечай.
– И больше никто не знает? Только гробовщик?
Нечай кивнул.
– Вот что, – постановил староста, – гробовщик человек странный, не совсем в себе… Если ты скажешь, что никакого идола в помине нет, тебе даже Афонька поверит.
– Не буду я этого говорить! – фыркнул Нечай, – я на самом деле идола поставил.
Если об истукане все равно узнали, чего ж теперь молчать-то? Ждать, когда Дарена или Стенька о нем заговорят? Нет уж, Туча Ярославич его или прикроет, или… или боярину и без идола обвинений хватит.
– Нечай, ты что, сумасшедший? – рявкнул Мишата, – тебя что, мало били?
– Семь бед – один ответ, – усмехнулся Нечай, – не буду я отпираться, не хочу. Гробовщик правду сказал.
– Да и леший с ним, с гробовщиком! Скажи, что ты его обманул, придумал этого идола, и дело с концом! – староста смотрел на него, как на неразумного ребенка.
– Да ладно, какой смысл-то? Меня только за отказ от причастия сжечь можно. Чего уж там…
– Опять ты что-то темнишь, а? – староста пристально посмотрел ему в лицо, – опять что-то на уме держишь? Давай, говори быстро! Что это за идол и для чего тебе так надобен, а?
Нечай посмотрел по сторонам – Полева навострила уши. Лучшей возможности и не представится! Он пригнулся к старосте, махнул рукой Мишате и вполголоса заговорил:
– Я нашел тех, кто людей по ночам убивает. Обещал – и нашел. Это навьи, мертвецы непогребенные. Если всем миром к идолу прийти и попросить, то мертвецы уснут, понимаете? И никого больше не тронут. Надо только прийти и попросить. И в баньке стол им накрыть, ну, чтоб спалось им хорошо… И все! Не надо никаких облав по лесу устраивать, не надо рисковать. Туча Ярославич уже два раза пробовал, и ничего не вышло. А так – мирно, спокойно, по-людски…
– Ага! – фыркнул староста, – тебе Афонька устроит за такие речи! Всем миром идолу поклониться! Нечистую силу в баньке подкормить!
– Ты совсем спятил, братишка, – Мишата покачал головой, – сиди и помалкивай в тряпочку! От службы у боярина отказался? Тебя боярин теперь покрывать не станет!
Нечай усмехнулся: можно и помолчать в тряпочку – Полева разнесет вести по всему Рядку и без него. Трех дней не пройдет, как об этом каждая собака знать будет. А там – как народ захочет. За сноху он не беспокоился – она только трем подругам по секрету шепнет, а те – своим подругам: виноватых не сыщешь!
Староста зашел и во второй раз – ближе к вечеру. От Тучи Ярославича приехал ключник, и велел завтра к полудню быть в усадьбе – боярин разбирательство устроит, по всем правилам.
– Велел тебе прийти, двум друзьям твоим – ну, вроде, чтоб все по справедливости было. Меня позвал, Афоньку, конечно, свидетелей, каких тот найдет. В общем, будет тебя судить своим боярским судом.
Нечай вздохнул с облегчением: разбирательство лучше, чем нарочный к воеводе. И боярский суд – не церковный.
Весть об Афонькиной бумаге вмиг облетела весь Рядок – не иначе сам Афонька приложил к этому усилия. Когда после ужина пришли ребята, все они уже знали и про бумагу, и про завтрашний суд.
– Дядя Нечай! Правда, тебя судить будут, за то, что ты нас грамоте учишь? – не успев войти, спросил Федька-пес.
– Нет, неправда, – Нечай скривился, – ваша учеба тут ни при чем. Это отец Афанасий просто до кучи добавил.
– А что теперь с тобой будет?
– Не знаю. Завтра посмотрим, – Нечай старался об этом не думать.
– Давай, мы с тобой пойдем! – предложил Стенькин брат, – расскажем, что мы сами хотели, сами тебя уговорили!
– Не надо. Раздевайтесь скорей, встали в дверях.
На этот раз втягивались в урок ребята медленно – как-то не чувствовалось прежнего веселья, только Федька огрызался, как обычно, а все остальные сидели насупленные, настороженные – переживали.
После урока Нечай задержал Стеньку в сенях и прикрыл обе двери.
– Не суйся в это дело, понял? – сказал он как можно более внушительно.
– Да я бы… Я бы все боярину рассказал! Возьми меня с собой завтра, а?
– Со мной завтра твой отец пойдет, и тебе там делать нечего.
– Ну почему?
– Дурак, – зашипел Нечай ему в лицо, – я как-нибудь справлюсь, ясно? А если не захочет меня боярин прикрыть? Ты жизнь свою погубишь, матери сердце разобьешь. Не лезь, это не детские игры! Я больше всего жалею, что тебя в это дело втянул.
– Если б ты меня не втянул, идол бы нам не отозвался, – гордо ответил Стенька.
– Понимаешь, что бы ты боярину не сказал, ничего не изменится. Ни мне лучше не станет, ни тебе. Так что… не лезь, ладно? Только хуже мне сделаешь.
– Хорошо, – буркнул парень и нахлобучил на голову шапку.
День пятый
В холодной, душной клети кисло пахнет потом. Жалкая печурка давно протопилась, и теперь с потолка на голову летят хлопья сажи. Нечай сидит, забравшись в угол и обхватив колени руками – его били полчаса назад: кожу до сих пор нестерпимо саднит, по телу бегают мурашки, и вдыхает он морщась и содрогаясь. Ему не хочется, чтоб кто-то на него смотрел, он прячется в тень, подальше от чадящей лучины. Он собирался сплести лапти взамен протертых, но думать об этом противно – завтра. Он сплетет их завтра, совершенно точно. А сейчас дадут хлеба, и он ляжет спать.
– Че, отлупили? – спрашивает, подсаживаясь, беглый и пойманный монах.
Нечай отворачивается – говорить не тянет.
– Да ладно! – тянет бывший монах, – тоже мне, цаца! Подумаешь!
– Поди к черту, – бросает Нечай сквозь зубы.
На плечо монаха ложится тяжелая рука разбойника.
– Правда что, поди к черту, – ласково говорит тот и поворачивается к Нечаю, – хлеба принести тебе?
– Не надо, – ворчит Нечай, – сам возьму.
Чего пристали? Что им всем нужно? Злые слезы подбираются к горлу: он хотел сплести лапти, потому что за завтрашний день от старых вообще ничего не останется! Мысль о завтрашнем дне невыносима, ее надо выбросить из головы, о ней надо забыть до утра! Он сейчас погрызет хлеба и ляжет спать! Он мечтал об этом весь день! Только теперь ему будет не уснуть, и свернуться в клубок на боку не выйдет! Ничего не выйдет! И лапти он не сплел! И печку сегодня стопили раньше обычного! И воняет здесь невыносимо, и дышать нечем, и холодно, холодно, холодно!
Нечай отворачивается к стене, покрытой сажей, и еле-еле сдерживает стон.
Этого не было… Он снова проснулся ни свет ни заря, когда мама только закончила доить корову. Этого не было!
– Ма-ам, – шепнул он ей сверху, – дай молочка, а?
– Ой! Опять в такую рань проснулся! Щас, сыночка, я принесу.
Тоска не оставила его, наоборот – стала сильней. Каждый день, в течение пяти лет он ждал вечеров, не понимая, что они как раз и были сгустками безысходности: своей скоротечностью, неуютностью, невозможностью прогнать мысли о завтрашнем дне.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
