сойдет с них на воду по солнечному лучу истинный Христос. Не все его увидят, а только люди благочестивые. Но ежели помолиться в это время святому небу, то даже у самого распоследнего грешника отпустятся грехи и сбудутся желания... Крепко верили в это люди.
Часу в девятом выстроились на льду Семеновский и Преображенский полки под командой фельдмаршала Долгорукого. Из головинского дворца в раззолоченных санях, запряженных шестеркой цугом, прибыла княжна Екатерина Долгорукая, нареченная государыней-невестой. Император стоял на запятках. А вокруг гарцевали кавалергарды, за ними поспешали возки со свитой. Петр Второй сел на подведенную лошадь и стал во главе преображенцев. Началась служба.
Длилась она долго. Архипастыри, оттесненные от управления, старались брать свое на праздничных службах. Пар от дыхания, синеватый дымок от кадил смешивались в неподвижном морозном воздухе, оседали инеем на лошадях. Гремел соборный хор. Прерывая многоголосие, тонко строчил тенорок архиерея... Федор скоро почувствовал, что прозяб, хотя одет был тепло, в шубу. Вокруг него люди топтались, хлопали потихоньку рукавицами. Невесть откуда набежал резкий ветер. Прибавившись к морозу, он пробирал насквозь.
Церемония окончилась. Государь сел на лошадь, въехал в толпу и негнущимися пальцами, роняя, стал разбрасывать деньги. Личико у него побелело, носик завострился и посинел, а глаза были печальны...
На обратном пути Федор поклонился генералу Дмитриеву-Мамонову, к которому привез письмо от племянника из Петербурга. Тот остановил сани. Оглядел Дарью Ивановну, которая, смущаясь, стала за мужнюю спину, спрашивал о жизни. Говорил ласково. Велел прийти к нему домой дня через три...
2
Усадьба Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова находилась в Замоскворечье. В назначенный день, как было приказано, Федор с утра пожаловал к генералу, но хозяев уже не оказалось дома. Русский человек не привык к скрупулезному выполнению своих обещаний, особенно по отношению к тем, кто стоит ниже на ступенях общественной лестницы. Дело это обычное, и потому никакой обиды наш капитан не почувствовал. Иван Ильич — сенатор и генерал, персона среди родовитых видная. Еще при возведении на престол Екатерины Первой был он отправлен в Москву на случай народных волнений. Но, слава Богу, все обошлось. И 25 мая 1725 года, в день учреждения ордена святого Александра Невского, был он, Дмитриев-Мамонов, удостоен награды в числе первых девятнадцати кавалеров. В Петербурге во флоте служил его племянник, давний соймоновский знакомец. Он-то и дал Федору письмо к дядюшке. А поскольку бумага сия носила характер отчасти рекомендательный, Федор Иванович хотел передать ее из рук в руки, сопроводив некоторыми просьбами о предстательстве.
Даже не застав хозяина, Соймонов тем не менее узнал немало новостей, которыми был полон дом генерала, близкого ко двору. После Водосвятия государь занедужил. Вечор стал он жаловаться на сильную головную боль. А на следующий день врачи установили у него оспу. Долгорукие желали, чтобы слухи о болезни императора не просочились за пределы дворца. Но чем плотнее был покров тайны, тем больше толков и домыслов возникало вокруг.
Через неделю после того, как официальный бюллетень для дипломатов объявил болезнь Петра благополучно разрешившеюся, а здоровье монарха — вне опасности, в воскресенье, часу в пятом пополудни Федор снова отправился в Замоскворечье. Однако и на этот раз дома Ивана Ильича не оказалось. Но уйти сразу Соймонову не удалось. Супруга Мамонова Прасковья Ивановна зазвала его в покои. Федор хорошо знал эту тридцатишестилетнюю болезненную, но обладавшую весьма решительным характером младшую дочь царя Ивана Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны. Лет двадцати пяти она страстно влюбилась в смелого майора гвардии, советника Военной коллегии Ивана Дмитриева-Мамонова. Петр Великий хорошо относился к храброму офицеру, проявившему себя в войне со шведами и не раз раненному. Но его доброе отношение, разумеется, не снимало преграды между сословным неравенством царевны-племянницы и бывшего стольника. А уж своенравная матушка царица Прасковья Федоровна и слышать не желала о каких бы то ни было сердечных склонностях дочери. И тем не менее после смерти матери, в том же году Прасковья Ивановна тайно обвенчалась с Иваном Ильичом, а потом, бросившись в ноги императору, вымолила у него позволение сочетаться морганатическим браком с любимым человеком.
Морганатический брак — брак неравный, при котором вступающие в союз отказываются от своих прав и привилегий. Не распространяются они и на детей их. Чтобы решиться на такой поступок в XVIII веке, нужно было иметь недюжинный характер...
— Федор Иваныч, голубчик, — говорила супруга сенатора, встречая его на пороге залы, — поди посиди, поговори со мною. Может, и Иван Ильич пожалуют. Чего тебе по морозу-то взад-вперед шастать.
В доме у Дмитриевых-Мамоновых было тепло и пахло обжитым домашним — вкусно. Прасковья Ивановна, продолжая говорить, налила Федору рюмку боярской водки, настоянной на травах, подала с поклоном.
— Господин сенатор в Лефортове днюет и ночует. Сама который день жду — все очи проглядела. — Она метнула взгляд на капитана, не смеется ли ее словам. Но для Федора было такое признание не в диковинку. И, успокоившись, хозяйка продолжала: — Ты, чай, сам знаешь, какия там страсти. Дохтуры говорят — никакой надежи не осталося. Велели святые дары готовить. А ведь все уже на поправку шло. Долгорукие проклятые недоглядели, где им за дитем смотреть. Три дни назад государь с постельки-то встал, душно, говорит, мне. И к открытому окошку, подышать, значит, морозным воздухом. А хворь-то с новой силой на него и накинулась... Ты как думаешь, Федор Иванович, неужто помрет?.. А?..
Она внимательно смотрела на Соймонова, пока тот медлил с ответом. Потом отошла к окну и помолчала, будто решая что-то про себя. А решивши, подступила к капитану:
— Ты, слышь-ко, Федор Иваныч, чего тебе Ивана Ильича ждать-сидеть? Поезжай-ка ты сам в лефортовский-то дворец. И мою поручку заедино выполнишь...
— Каку таку поручку, ты об чем, Прасковья Ивановна?..
— А поедешь?
— Да чего мне там делать-то? Я вон письмо тебе оставлю, а потом еще раз забреду.
— Ну, как знаешь. Мы тебе завсегда рады, заходи.
Она налила Федору Ивановичу еще рюмку. И, когда он выпил, спросила:
— А может, съездишь? Ноне день-то какой страшной... Вдруг спортили государя, ноне в самый раз помочь порченому подать...
— Что ты, матушка, об чем молвишь? Какой такой ноне день особой и на каку помочь намек подаешь?
Прасковья Ивановна приблизилась к нему.
— А ты аль не знаешь, что на Афонасия-ломоноса по
