их машины и тесные каюты, где коки выращивали в жестянках побеги лимонов, напоминали детство парового флота, то добродушное и безмятежное время, когда, по словам стариков, на морях стояли мертвый штиль и глухая жара.
Пароходы эти не торопились уходить. Они лежали, накренившись на борт, в теплой воде у набережной, обвешанные матросским бельем. Команда ловила с бортов скумбрию и мылась на палубе. Идиллическое существование этих финикийских судов не нарушалось ни войнами, ни революциями. Им было немного надо: груз лимонов, малую толику хлеба, вина и сыра, много солнца и побольше беззаботности. При наличии этого жизнь казалась прекрасной.
Чаще всех в редакции бывал боцман Миронов.
Он нежно был привязан к своей морской газете. Он умел, как никто, завязывать галстук австралийским узлом, был высок, конфузлив и обладал памятью четкой и феноменальной, как фотографическая пластинка.
В Нью-Орлеане в 1920 году он вошел в бар, сел под полосатым тентом и заказал бутылку виски. Вокруг сидели негры и скалили ослепительные зубы. Вслед за Мироновым вошел полисмен, тронул его за плечо и грубо сказал:
— Выйдите отсюда!
— Почему?
— Это заведение для черных. Вы не должны унижать белых.
На это со стороны Миронова последовал ответ об «американском байструке», меткий удар и «хорошенький тарарам» с участием негров и команды с норвежского наливного парохода.
— Стекла набили на советские деньги лимонов[5] на восемьсот. Дрались, чтобы не соврать, часа три. С полисменов выпустили всю подкладку.
Потом, конечно, Миронов сидел три месяца «на президентских харчах» в каменной раскаленной тюрьме, где от духоты весь день шла носом кровь, а ночью кусали сколопендры.
Он презирал Америку, потому что там «трудно поворотиться рабочему человеку», презирал, несмотря на то, что был единственным русским моряком, плававшим на стеклянных американских пароходах, которых пока только два в мире.
Об этих пароходах он говорил лаконически:
— Сверху, конечно, черный, а в середке — стеклянный. Плывешь в нем, как в бутылке. Моряки на нем липовые, все на один рейс, больше все шпана с Мангатана. Конец потравить не умеют. Подымут у пиджаков воротники, насунут кепки и бегают по палубе, как на Бродвее!
В морские способности американцев он вообще не верил.
— Норвежцы — это да! — говорил он. — Это люди! Валит через океан на дырявой шхуне, груза накладет полную палубу, кофе надуется, и на все ему наплевать. Штормов не боится, качается — ему и весело. Можно сказать, что народ до моря подходящий.
И вот с боцманом Мироновым в редакции «Моряка» произошла необычайная история. Тот вундеркинд, которого возили по Европе и показывали в цирке за деньги, так как он множил в полминуты 3375 на 931, может почернеть от зависти. Потому что память боцмана была более четкой, острой, была поистине какой-то нечеловеческой памятью.
Не помню, кто — Наркоминдел или Внешторг — просил редакцию сообщить все сведения о русских пароходах, уведенных за границу. Надо знать, что был уведен почти весь торговый флот, чтобы понять, как это было трудно.
И когда мы просиживали напролет жаркие одесские дни над судовыми списками, когда в редакции потели от напряжения и вспоминали старые капитаны, когда изнеможение от путаницы новых пароходных названий, флагов, тонн и «дедвейтов» достигло наивысшего напряжения, — в редакции появился Миронов.
— Вы это бросьте, — сказал он. — Так у вас ни черта не выйдет. Я буду говорить, а вы пишите. Пишите! Пароход «Иерусалим». Плавает сейчас под французским флагом из Марселя на Мадагаскар, зафрахтован французской компанией «Пакэ», команда французская, капитан Борисов, боцмана все наши, подводная часть не чистилась с тысяча девятьсот семнадцатого года. Пишите дальше. Пароход «Муравьев-Апостол», теперь переименован в «Анатоль». Плавает под английским флагом, возит хлеб из Монреаля в Ливерпуль и Лондон, зафрахтован компанией «Рояль-Мейль-Канада». В последний раз я его видел в прошлом году осенью в Нью-Порт-Ньюсе.
Это длилось три дня. Три дня сутра до вечера он, дымя папиросами, диктовал список всех судов русского торгового флота, называл их новые имена, фамилии капитанов, рейсы, состояние котлов, стоянки, состав команды, грузы. Капитаны только качали головами. Морская Одесса взволновалась. Слух о чудовищной памяти боцмана Миронова распространился молниеносно.
Пароходные агенты приходили в редакцию посмотреть на него и стояли почтительно в соседней комнате, сняв шляпы.
Это было неслыханно. Это было точно до одной тонны. Об этом стали создавать легенды, об этом горланили в кубриках, на палубах, в кают-компаниях. Херсонские матросы стали бахвалиться и обзывать всех остальных матросов «гицелями» и «штукатурами», потому что Миронов был из Херсона.
Слава тяготила Миронова. Наркоминдел прислал благодарность. Сотрудники «Моряка» и все желающие морские люди снимались с ним на шхуне «Мальвина» в порту. Был устроен даже банкет. И Миронов сбежал. Он зашел ко мне попрощаться и сказал мне напоследок:
— Ну и тарарам, не дай бог! Надо тикать. Поеду я лучше до себя, в Херсон, пойду на море, а то задурили мне совсем голову, — совести нет у людей.
И он бежал, преследуемый по пятам славой, безжалостной и назойливой, как слепни на вспотевших лошадях.
Одесса, 1921
СОРАНГ
Рассказ
Экспедиция капитана Скотта к Южному полюсу погибла в страшных буранах, разразившихся в Антарктике весной 1911 года.
Шесть человек вышли к полюсу на лыжах от ледяной стены Росса.
Шли больше месяца. До полюса дошло пять человек. Один сорвался в расщелину и умер от сотрясения мозга.
Вблизи полюса Скотт, шедший впереди, внезапно остановился: на снегу что-то чернело. То была палатка, брошенная Амундсеном. Норвежец опередил англичан.
Скотт понял, что это конец, что после этого им не осилить обратного пути в тысячу километров, не протащить по обледенелым снегам окровавленных ног. Тогда всем поровну был роздан яд.
На обратном пути заболел молчаливый шотландец, лейтенант Отс. У него начиналась гангрена обеих ног. Каждый шаг вызывал острую боль, сукровица сочилась сквозь потертые оленьи сапоги и застывала на лыжах каплями воска. Отс знал, что он задерживает экспедицию, что из-за него могут погибнуть все. И он нашел выход.
В дневнике Скотта, найденном вместе с четырьмя трупами год спустя после экспедиции, об этом говорится так:
«Одиннадцатого марта
За последние сутки мы сделали всего три мили. Несмотря на нечеловеческую боль, Отс не отставал от нас, но мы шли гораздо тише, чем могли бы. Вчера он попросил оставить его в спальном мешке на снегу, но мы не могли этого сделать и уговорили его идти дальше. До последнего дня он не терял, не позволял себе терять надежду. К ночи мы остановились. Отс
