«Скорей, скорей, — торопил Устин сам себя, — не то утро наступит…»
Дверь в его кабинет открыта. За столом, спиной к Устину, сидел Сысой.
— Господи, помоги, — прошептал Устин, глядя на Сысоев затылок с ранней проплешиной. Вздохнул глубоко, собираясь с силами, вырвал руку из-под подола рубахи и, растерявшись, уставился на растопыренные пальцы. — Где шкворень?..
— У меня девятнадцать! Моя взяла! — крикнул Сысой.
— Везет вам, хозяин, и в любви, и в картах, — отозвался приказчик.
— Угу, — рассмеялся Сысой.
Устин вздрогнул. На зеленом сукне стола звенели монеты, шуршали казначейские билеты. Они, как живые, меняли хозяев. То собирались в груду перед чёрнобородым приказчиком, то переползали к Сысою и, чуть задержавшись, переходили к молодому приказчику с заячьей губой.
Устин забыл про шкворень. Мысленно поставил на карту против Сысоя.
Карта выиграла, не принеся денег Устину.
Снова поставил, мысленно, про себя.
Снова выигрыш.
В голове застучало, завертелось. Поплыли стены, потолок. Ещё быстрее замелькали карты, еще звонче зазвенели монеты.
«Господи, мне же всегда везло. Помоги выиграть. Избавь от батрачества…»
Сжав угол стола, зажмурился Устин и ясно увидел: сверху в колоде лежит туз, а через три карты — десятка. «Ежели с умом сыграть, туз и десятка мои… Очко!»
— Мажу на вс!, — крикнул Устин. — Сдавай, и залпом выпил стакан медовухи.
Молодой приказчик потянулся к колоде. Чернобородый рассмеялся:
— А чем отвечаешь? Не этим ли, — ткнул пальцем в разорванную рубаху Устина.
Устин мог поклясться, что сверху лежат десятка бубей и пиковый туз. Но что же поставить на кон? Ничего не осталось.
— Я отработаю. Всей семьёй отработаю. Сысой Пантелеймоныч, сделай милость, — просительно тянул Устин руки.
— Садись. — Лицо у Сысоя усталое. Описал имущество, кончил дела и сразу отяжелел. Жалкие крохи в — сравнении с тем, что отнял Ваницкий. — Садись выпьем, — он почувствовал даже жалость к Устину. Подвинул ему стул. Налил медовухи.
— Сыграть я хочу…
— Ставь и сыграем.
— В долг…
— В долг не пойдёт. Эй, кто там? Принесите закуски.
Вошла Ксюша с пирогом.
Сысой смотрел, как твердо ставила она ногу в чёрном козловом ботинке на пуговках, как медленно, в такт её шагу колыхалась чёрная коса с алой лентой.
Выходя из комнаты, Ксюша задержалась у двери, оглянулась, и Сысой увидел её горящие глаза, красные губы. Увидел высокую грудь под розовым сарафаном в обтяжку, злые и ненавидящие глаза.
Вот такая — гордая, сердитая Ксюша показалась Сысою особенно желанной. И когда она прикрыла дверь, он обернулся к Устину, шепнул:
— Ставь девку.
Устин отшатнулся.
— Сдурел…
Но в колоде — Устин был уверен в этом — сверху лежали десятка и туз, а Сысой, оглядываясь на дверь, шептал:
— Боишься? Никто не узнает. Кто сейчас Ксюха? Простая нищая девка, а до нищей девки никому дела нет.
— Грех-то какой…
— Убить человека — грех, а Девку замуж… Кхе, кхе… Не в кабалу же, а к счастью.
На зеленом сукне стола лежала колода карт и смятая груда рублевок. Устинова судьба на столе.
— Убить человека — грех, — повторил про себя Устин. — Убить! Неужто догадался?
Густые тени от лампы дрожали на смятых деньгах, и казалось, шевелились деньги, старались уползти от Устина. А голос Сысоя всё вкрадчивей:
— Ксюха, конечно, поартачится малость. Так какая девка не артачится в этом деле. Потом сама будет бога благодарить и дядю Устина… Какой же тут грех?
«А свадьба с Ванюшкой? Да тут не игра же, видимость, — успокоил себя Устин. — Видимость только. Сверху-то туз и десятка. Иначе утресь в батраки идти…»
Сквозь неплотно прикрытую дверь донеслись слова Ксюши:
— Не убивайся, матушка. К Арине попросимся жить.
Устина передернуло. «К потаскухе? К Сёмшиной подстилке?»
— Она, поди, и прокормит нас первое время.
Взревел Устин:
— Этому не бывать!
— Сдавать? — вкрадчиво спросил Сысой.
— А ты што супротив девки становишь?
— Лощадь… плуг.. телегу одну… Вот эти деньги.
— Добавь вторую лошадь. Одна-то плуг не потянет.
— Чёрт, с тобой! Ставлю две!
Дрожали руки Сысоя, тасуя карты. Приказчики переглянулись приумолкли: впервые видят игру, где на кону человек. Устин закусил губу.
— Сдавай, сдавай, — торопил он.
Брошена первая карта. Устин коршуном на нее. Поднёс к глазам, закричал.
— Шестерка! Как же шестерка? Должна быть, десятка!
Ни растерянное лицо Устина, ни его глупый вопрос, не вызвали смеха.
На кону человек!
Устин взял со стола вторую карту и медленно поднял её. Девятка пик.
— Шесть да девять, — шептал Устин. — Шесть да девять — пятнадцать… Как же так? Должен быть туз?
В колоде осталось тридцать три карты. Три из них — шестерки — дают выигрыш. Только три. Остальные — перебор, проигрыш. Устин залпом выпил стакан медовухи. Заскорузлые, крючковатые пальцы мяли карты.
Три карты — выигрыш, тридцать — проигрыш. Один к десяти.
Видел Сысой капли пота на лбу Устина. Подзудил:
— Ещё одну дать, Устин Силантич, или хватит? Ох сверху и карта, — прихлопнул по колоде, погладил её.
— Ещё! Из серёдки…
— На.
— Открой, не могу…
Сысой, нарочито медленно, предвкушая победу перевернул карту.
— Шестерка? Неужто шестерка?! Очко! У меня — очко! Смотрите! — Устин ещё не верил в свой выигрыш и показывал карты то приказчикам, то Сысою. И только когда Сысой рывком подвинул к нему деньги, радость прорвалась неожиданным криком.
— Ксюха везуча! Сысоюшка, да знаешь ли ты, што для меня эти деньги? Жизнь! Господи! Слава тебе! — Встал, закрестился на образ. Нед окрестившись, снова к Сысою — Ты про лошадушек не забудь. Плуг не забудь. Все мной выиграно. Ставь, Сысой, старую избу и банюшку.
— А ты?
— Я… Ксюху ставлю.
— Идёт.
— Сысой Пантелеймоныч, отец-то узнает — грех будет, — пытался вырвать карты из рук Устина приказчик Сысоя.
— Пусти, — отшвырнул мужика Устин.
— Не суйся не в своё дело, — погрозил кулаком Сысой.
— Н-на, на, — горячился Устин, сдавая карты. — У тебя перебор! Моя изба! Ксюха везуча! Што будешь ставить?
— Хватит, — прохрипел Сысой.
— Трёкнулся? Ага! На-ка выпей!
— Была не была, мельницу ставлю, а ты?
— Ставлю Ксюху. Ксюха везуча!
Ксюша услышала громкие, возбуждённые голоса, услышала своё имя и вбежала в комнату. Увидела Сысоя с Устином. Они сидели друг против друга, потные, Красные с картами в руках.
— Ставлю твоих коровёнок, — хрипло кричал Сысой.
— Идёт. Дёвку ставлю против всех коровёнок. Ксюха — она везучая! Никогда не подводит. Стой, моя сдача.
Ксюша, роняя стулья, кинулась к столу. Закричала:
— Матушка! тётка Матрёна! Они одурели! Они на меня играют! — Подбежала, сбросила на пол карты, кого-то ударила.
— Держите её, — велел Сысой приказчикам.
— Пустите! Убью! — вырывалась Ксюша. Ее повалили на диван, зажали рот, и она в бессильной ярости видела, как Устин, ползая на коленях, собирал карты, а Сысой пил медовуху. Снова началась игра.
— Ставлю всё твоё остальное имущество, — кричал в пьяном азарте Сысой.
— Девку ставлю! Сдавай. Так… Ещё. Девятнадцать!
— Ч-чёрт! Восемнадцать!
— Моя взяла. Девка везуча! Бог правду видит. Бог не даст Устина в обиду.
Рванувшись, Ксюша, увидела Матрёну. Она стояла в дверях, бледная, с перекошенным ртом и крестилась в угол, где висели потемневшие иконы.
«Неужто она меня не видит, не понимает?» — думала Ксюша.
Устину везло. Он отыграл лошадей, коров, мельницу, отцовский дом. И тут у него пришли две десятки, у Сысоя — очко. Сысой радостно закричал:
— Моя девка! Теперь мы с тобой повоюем, Устин Силантич. Ксюха везуча. Ставлю девку, а ты что поставишь?
— Всех коровенок.
— Мало. Добавляй ещё лошадей.
— Хватит.
— Сдавай. Ещё одну брось. Очко! Ксюха — девка везуча! Чего теперь ставишь?
Матрёна подошла к столу, обхватила за плечи Устина.
— Опомнись, Устин Силантич. Не пытай боле счастья.
— Но Ксюха-то… Ксюха-то… Отыграть надобно девку.
Матрёна припала лицом к щеке мужа, зашептала. Устин мотал головой. Силился встать. Но хмель валил его в кресло, а Матрёна гладила его волосы и продолжала шептать.
— Хватит, Устин Силантич, с бабой валандаться, — не вытерпел Сысой. — Я сдаю. Что будешь ставить?
Устин хотел, ответить, но Матрёна опередила:
— Устин Силантич совсем охмелел. Устину Силантичу спать надобно. Утро вечера завсегда мудренее.
— Стой, Матрёна Радионовна. Мне утром непременно, ехать надо.
— И уезжай, батюшка. Потом разберемся.
Батраки крепко спали в старой избе. Ванюшка с Симеоном караулили имущество на Устиновском прииске. Устин тоже крепко спал. Матрёна сама разбудила Сысоя, сама показала ему лошадей пошустрей, выбрала тарантас. Указала, какую взять сбрую.
