– Я люблю тебя, – прошептал он, целуя ее и дрожа от чистой надежды, словно человек, в котором зажглась чудесная живая надежда, которая была гораздо сильнее оков смерти.
Она не могла знать, что это для него значит, что значили для него эти несколько слов. Словно ребенок, она требовала доказательств, подтверждения и даже излишнего подтверждения, поскольку все казалось ей шатким и неопределенным.
Но она никогда не смогла бы понять ту благодарную страсть, с которой он принял ее в свою душу, крайнюю, невообразимую радость от сознания, что он живет и вполне может стать спутником ее жизни, он, который был почти мертвецом, который почти скатился из этого мира вместе со всеми другими представителями своей расы вниз по склону механической смерти. Он боготворил ее, как старость боготворит молодость, он воссиял в ней, потому что в нем все еще оставалась одна-единственная крупица веры, делавшая его таким же молодым, как она, и позволявшая ему быть равным ей. Брак с ней был для него воскрешением и жизнью[70].
Но она ничего этого не знала. Она хотела пользоваться своей властью, хотела, чтобы ей поклонялись.
Между ними была огромная пропасть молчания. Как мог он рассказать ей о великолепии ее красоты, у которой не было ни формы, ни веса, ни цвета, которая заключалась только в неведомом золотом свете! Разве мог он знать, в чем заключалась для него ее красота. Он говорил: «У тебя красивый нос, у тебя восхитительный подбородок». Но эти слова звучали лживо, и она была разочарована и обижена. Даже когда он говорил, шепча правду: «Я люблю тебя, я люблю тебя!», это была не настоящая правда. Это было что-то, превосходящее любовь, некая радость от того, что он сумел превзойти себя, отбросить прежнее существование. Как мог он сказать «я», когда он был чем-то новым и непознанным, а вовсе не самим собой? Это «я», эта старая формула прежних времен, была заблудившимся письмом.
В этом новом, наитончайшем блаженстве, в покое, пришедшем на смену познанию, не было ни «я», ни «ты», а существовал только третий, нереализованный восторг, восторг существования не поодиночке, а в соединении существа «я» и существа «она» в одно новое целое, в новое, райское единство, обретенное от этой двойственности.
Как можно было сказать: «Я люблю тебя», если и «я», и «ты» перестали существовать, если они оба стали совсем другими и превратились в новое существо, в котором царило молчание, поскольку не было вопросов, на которые нужно было отвечать, где все совершенно и едино. Речь может существовать только между разными частями. А в идеальном Единстве царит только идеальная тишина блаженства.
На следующий день они сочетались законным браком, и она сделала так, как он просил ее – написала отцу и матери. Мать ответила письмом, отец промолчал.
Она не вернулась в школу. Она жила с Биркиным в его квартиле или на мельнице, переезжая вместе с ним, когда переезжал он. И она не видела никого, кроме Гудрун и Джеральда. Она смотрела на все странными, удивленными глазами, но казалось, уже начинала что-то понимать.
Однажды днем они с Джеральдом разговаривали в уютном кабинете на мельнице. Руперт еще не вернулся домой.
– Ты счастлива? – улыбаясь, спросил ее Джеральд.
– Очень! – воскликнула она взволнованно и слегка поежилась.
– Да, это видно.
– Правда? – удивленно воскликнула Урсула.
Он посмотрел на нее с полной смысла улыбкой.
– Да, безусловно.
Она была польщена. На мгновение она задумалась.
– А видно, что Руперт также счастлив?
Он прикрыл глаза и отвел взгляд в сторону.
– О да, – ответил он.
– Правда?
– Да.
Он притих, как будто существовало что-то, о чем он не собирался говорить. Он казался грустным.
Она очень чутко поняла намек. Она здала вопрос, который он хотел, чтобы она задала.
– А почему бы тебе тоже не стать счастливым? – спросила она. – У тебя может быть то же самое.
Он на мгновение помедлил.
– С Гудрун? – спросил он.
– Да! – ответила она и ее глаза загорелись. Но было какое-то странное напряжение, стесненность, словно они выдавали желаемое за действительное.
– Ты думаешь, что Гудрун получит меня и будет счастлива? – спросил он.
– Да, я уверена! – воскликнула она.
Ее глаза округлились от восторга. Однако в глубине души она чувствовала стеснение, она понимала, что немного давит.
– О, я так рада, – добавила она.
Он улыбнулся.
– Чему ты так радуешься? – спросил он.
– Я радуюсь за нее, – ответила она. – Я уверена, что ты… что ты как раз тот мужчина, который ей нужен.
– Правда? – спросил он. – И ты думаешь, что она согласится с тобой?
– О да! – торопливо воскликнула она. А затем, подумав, смущенно добавила: – Хотя Гудрун не так проста, да? Не знаешь, что она будет делать через пять минут. В этом она совсем не похожа на меня.
Она вроде бы даже рассмеялась над этим, но ее лицо при этом осталось слегка озадаченным.
– Ты считаешь, что она во многом на тебя не похожа? – спросил Джеральд.
Она нахмурилась.
– Нет, во многом мы похожи. Но я никогда не знаю, что она будет делать, когда подворачивается что-то новое.
– Вот как? – спросил Джеральд. Он помолчал несколько мгновений. Затем сделал неуверенный жест. – В любом случае, я собирался попросить ее уехать со мной на Рождество, – сказал он очень тихо и осторожно.
– Уехать с тобой? Ты имеешь в виду, на какое-то время?
– На столько, насколько ей будет угодно, – сказал он с неодобрительным жестом.
Они оба ненадолго замолчали.
– Разумеется, – в конце концов, сказала Урсула, – может, она ждет не дождется, когда выйдет замуж. Вот увидишь!
– Да, – улыбнулся Джеральд. – Увижу. А если вдруг она не пожелает? Как ты считаешь, захочет она съездить со мной за границу на несколько дней или на пару недель?
– Думаю, да, – сказала Урсула. – Я спрошу ее.
– А может, нам поехать всем вместе?
– Всем вместе? – лицо Урсулы вновь засияло. – О, это было бы великолепно, как ты считаешь?
– Необычайно великолепно, – сказал он.
– Вот тогда ты и посмотришь, – сказала Урсула.
– На что?
– Как пойдут дела. По-моему, лучше провести медовый месяц перед свадьбой, как по-твоему?
Ей понравилась ее собственная острота. Он рассмеялся.
– В некоторых случаях, – сказал он. – Хотелось бы мне, чтобы это был как раз мой случай.
– Правда! – воскликнула Урсула. А затем с сомнением добавила: – Да, возможно ты и прав. Нужно получать удовольствие.
Немного погодя пришел Биркин и Урсула передала ему их разговор.
– Гудрун! – воскликнул Биркин. – Да она прирожденная любовница, также как Джеральд прирожденный любовник – amant en titre. Если, как кто-то сказал, все женщины делятся на жен и любовниц, то Гудрун любовница.
– А мужчины либо любовники либо мужья, – воскликнула Урсула. – А разве нельзя сочетать два в одном?
– Одно исключает другое, – рассмеялся он.
– Тогда мне нужен любовник, – воскликнула Урсула.
– Нет, не нужен, – сказал он.
– Нужен, нужен, – возопила она.
Он поцеловал ее и рассмеялся.
Через два дня после этого Урсула должна была забрать свои вещи из бельдоверского дома. Она не сделала это и семья уехала. Гудрун же сняла квартиру в Виллей-Грин.
Урсула не виделась с родителями с того момента, как вышла замуж. Она плакала из-за их разрыва и, однако, как же хорошо все завершилось! Хорошо это или плохо, но она не могла пойти к ним. Поэтому ее вещи остались там и однажды днем они с Гудрун решили пройтись и забрать их.
День выдался морозный, и когда они добрались до дома, небо было уже расцвечено красным. Темные окна зияли, словно прогалы, и уже только поэтому дом выглядел пугающе. При виде пустой, обезлюдевшей прихожей в сердца девущек проник ледяной холод.
– Не думаю, чтобы я осмелилась прийти сюда в одиночку, – сказала Урсула. – Здесь страшно.
– Урсула! – воскликнула Гудрун. – Разве это не удивительно! Можешь ли ты вообразить себе, что ты жила в этом месте и никогда этого не ощущала! Я же не представляю себе, как жила здесь день за днем и не умирала от страха.
Они заглянули в большую столовую. Это была комната приличных размеров, но для них сейчас и подвал показался бы более уютным. Огромные эркерные окна были неприкрытыми, пол был голым и темные плинтуса шли вокруг светлых досок.
На выцветших обоях темнели темные пятна в местах, где стояла мебель и где висели картины. Ощущение стен – сухих, тонких, легких, – и тонких досок пола, бледных, с темными плинтусами, – все это слилось в уме в одну пелену. Чувства ничего не воспринимали, это было ограждение без наполнения, потому что эти стены были сухими и бумажными. Стояли ли они на земле или же были частью картонной коробки? В очаге лежала куча жженой бумаги и обрывки листов, еще не успевших сгореть.
– Только представь себе, что мы здесь проводили свои дни! – воскликнула Урсула.
