Такое понимание противоречит святоотеческой традиции, в которой богословие было неразрывно связано с духовным опытом, основано на нем и пронизано им. Классическая формула Евагрия–монаха»Если ты истинно молишься, то ты богослов» [1435] прекрасно иллюстрирует отношение Отцов древней Церкви к богословию: в их восприятии богословие — не кабинетное занятие, вообще не наука и не профессия, а прежде всего мистическое восхождение к Богу через молитву, аскезу, созерцание [1436]. Преподобный Иоанн Дамаскин, автор»Точного изложения православной веры», был не академическим богословом, но монахом, аскетом и мистиком: он был способен точно изложить веру именно потому, что обладал опытом глубокой духовной жизни. Оторвать богословие от духовного опыта — значит лишить богословие его мистической сердцевины, превратить его в упражнение для разума, в рассудочное теоретизирование.
Одна ложная исходная посылка ведет к другой. Заявив, что богословие никак не связано с духовной жизнью, архиепископ Никон далее провозглашает то, что ему кажется главной характерной чертой православной догматики:«Все догматы, несмотря на всю их таинственность и непостижимость для ума нашего, тем не менее никогда не противоречат законам нашего разума» [1437]. Иными словами, даже если в догматах есть нечто сверхрациональное, они должны укладываться в рамки здравого смысла. Подобные утверждения характерны для русского академического богословия XIX века; впрочем, и в нем мы встречаем более детализированный подход к взаимосвязи между догматом и разумом. Так например, митрополит Макарий (Булгаков) в своем»Православно–догматическом богословии»делит догматы на»постижимые»и»непостижимые»; разум, по его мнению, может быть привлечен для разъяснения тех и других, однако его следует употреблять»не иначе как по примеру древних св. Отцев, а не как хотят новейшие поборники разума (ratio) — рационалисты, т. е. должно постоянно удерживать его в послушании вере» [1438]. При этом митрополит Макарий подчеркивает, что отнюдь не следует»признавать разум судиею веры» [1439]. У архиепископа Никона, напротив, главным доказательством ошибочности имяславского учения объявляется его противоречие»здравому разуму», который в данном случае оказывается»судиею веры»: к доводам разума он апеллирует на протяжении всего доклада по самым разным поводам. Как замечал священник Павел Флоренский в комментариях к докладу архиепископа Никона, если»разум приемлет лишь, то, что ему не противоречит, — свое же достояние», то в чем тогда подвиг веры?[1440]
Отсюда следует еще одна исходная посылка архиепископа Никона: точность догматического выражения обеспечивается разумом, а не опытом молитвы и духовной жизни. Этот тезис иллюстрируется примером Иоанна Кронштадтского, на чье учение об имени Божием ссылались имяславцы. Даже святым свойственно ошибаться и»по недоразумению»придерживаться частных мнений, считает архиепископ Никон (как мы помним, во всем споре вокруг почитания имени Божия он с самого начала не видел ничего кроме»недоразумения»). По словам Никона, о. Иоанн Кронштадтский,«переживая благодатные состояния молитвенного общения с Богом, свои переживания набрасывал на бумаге, не заботясь о догматической точности в своих летучих заметках или дневниках<…>Если один даже из великих отцов Церкви [1441], по недоразумению, некоторое время держался неправославных мнений о вечности мучений, то тем простительнее о. Иоанну не быть точным в выражениях своих мыслей». В»оправдание»о. Иоанна Кронштадтского архиепископ Никон выдвигает теорию о том, что его учение об имени Божием было испорчено неким»англичанином», с чьего перевода дневники о. Иоанна якобы были переведены обратно на русский [1442];«при печатании же русского перевода о. Иоанну не было времени точнее вчитаться в текст и лучше оформить свои мысли в догматическом отношении» [1443]. Все эти идеи заимствованы Никоном из приведенной нами выше статьи священника Хрисанфа Григоровича.
Таковы исходные посылки. В чем же заключается само учение о почитании имени Божия, изложенное в докладе архиепископа Никона Святейшему Синоду? Прежде всего, Никон утверждает, что имя Божие есть лишь некий абстрактный условный знак, существующий в нашем уме, но не в реальности:
Имя есть условное слово, более или менее соответствующее тому предмету, о коем мы хотим мыслить; это есть необходимый для нашего ума условный знак, облекаемый нами в звуки (слово), в буквы (письмо) или же только умопредставляемый, отвлеченно, субъективно мыслимый, но реально вне нашего ума не существующий образ (идея). Без такого знака наш ум был бы не в состоянии приблизить к своему пониманию тот предмет, какой мы разумеем под тем или другим именем. Наш дух, сам по себе, вне тела, может быть, в таких именах и не нуждается; но теперь, пока он заключен в телесный состав, он иначе и мыслить не может, как умопредставляемыми образами, идеями, словами, именами. Обычно имя указует нам какие‑либо свойства предмета, приближаемого к нашему мышлению, но повторяю: реально — ни духовно, ни материально — имя само по себе не существует. Это почти то же, что в математике идеальная точка, линия, круг, в географии — экватор, меридиан и подобное. Таково значение имени для нашего мышления, такова его сущность [1444].
Этот пункт является ключевым для понимания всего хода дальнейших рассуждений архиепископа Никона. В отличие от имяславцев, которые, как мы помним, усматривали взаимозависимость между именем предмета и самим предметом, архиепископ Никон такой зависимости не видит. Комментируя данный текст архиепископа Никона, священник Павел Флоренский указывал на то, что, если имя и предмет различны по существу («одно — реальность, а другое — мнимость; одно — всецело вне нас, а другое — только в нас; одно — сущее, другое — лишь мыслимое»), то невозможно вообще говорить о соответствии между именем и предметом, а следовательно, и о каком‑либо»приближении»предмета к уму через посредство имени:«для разума, замкнутого в чистую субъективность, не может быть и речи, что»предмет приближается»к мышлению» [1445]. Между предметом и именем, считает Флоренский, должен быть некий»промежуточный деятель», в силу которого происходит приближение первого к последнему:«соприкосновение совершается в точке, равно приближающейся обоим бытиям» [1446]. Таким образом, если имяславцы рассматривают предмет и мышление как два реальных бытия, а имя как посредник между ними, обладающий реальностью в силу своей причастности обоим реальным бытиям, то для архиепископа Никона реальным бытием является лишь предмет, а имя — не более чем его абстрактный символ, не обладающий реальным бытием»ни духовно, ни материально». Налицо принципиально разные философские установки, ведущие к разным богословским выводам относительно природы имени Божия.
Имена Божий, продолжает архиепископ Никон, суть продукт человеческого мышления. Как таковые, они существуют только в нашем уме и не имеют никакой онтологической сущности:
<…>Как человекообразные выражения о Боге — «лице Божие»,«сердце»,«ум»,«десница»и подобные — не суть Сам Бог, а лишь отражение в нашем ограниченном уме свойств Божиих, притом в образах, по существу Богу несовершенно приличествующих, так и в именах Божиих отражаются, отображаются в нашем сознании, умо–представлении те или другие, но не все вместе, свойства Божий, как солнце в зеркале: оно, это отображение солнца, и сияет и греет, заимствуя свою теплоту и свет от солнца, но не есть само солнце: так и имена не суть Бог Сам по Сущности Своей, ибо они, имена, даже не суть и существа, т. е., как сказано выше, ни материально, ни духовно не существуют, будучи в нашем умопредставлении необходимыми элементами нашего мышления [1447].
Архиепископ Никон противопоставляет имя Божие как»нашу идею о Боге», как субъективное представление человеческого разума, самому существу Божию как объективной реальности:
Защитники нового догмата говорят, что имя Божие неотъемлемо от Бога, что каждый раз, когда мы произносим имя Господа, то разумеем или призываем именно Его Самого, а не отвлеченную идею, умопредставляемый образ. Но тогда зачем ставить логическое ударение на слове»имя», зачем как бы подчеркивать это слово?<…>Должно сказать, что, хотя имя, как отвлеченное умопредставление о чем бы то ни было, отдельно от предмета реально не существует, но в процессе мышления всегда может быть отделено от того предмета, коему усвояется. Ему может быть приписано то или другое качество, коим самый предмет не обладает<…>Нет надобности делать исключение и тогда, когда речь идет об имени Божием<…>Посему необходимо признать, что наша идея, наша мысль о Боге — одно, а самое Существо Божие — другое. Только при таком отделении имени, как мысли о Боге, от самого Существа Божия и можно здраво мыслить и благоговейно рассуждать о Нем. Уже по одному этому непозволительно дерзать говорить:«имя Божие есть Сам Бог» [1448].
