подходила к нему, с надеждой всматривалась в его лицо, словно бы отгороженное какой-то непреодолимой завесой.
Но сегодня лицо Павла показалось ей спокойнее и бледнее обычного. Должно быть, жар спал, и на лбу у него выступила испарина. Таня осторожно промакнула полотенцем, вытерла ему пот. Павел встрепенулся, медленно и тяжело разомкнув веки, и посмотрел невидяще, как сквозь туман. Веки его дрожали, и глаза, точно прозревая, остановились на ней, не выражая, однако, ни удивления, ни каких-либо других чувств… Таня замерла в ожидании: сейчас, вот сейчас он узнает ее, обрадуется, назовет по имени, как называл в бреду, и она, жалея и боясь этого одновременно, вся напряглась и даже приложила палец к губам, как бы предупреждая: молчи!.. Но он никак на это не прореагировал и не заметил, кажется, ни выразительного ее жеста, ни взволнованно-ожидающего ее взгляда, устало закрыл глаза и отвернулся к стене.
Потом, спустя много дней, когда кризис миновал и они смогли поговорить, Таня спросила его об этом. И Павел сказал, что он узнал ее, конечно, сразу, как только увидел, но у него не хватило сил обрадоваться и что-нибудь сказать.
На исходе третьей недели в больницу неожиданно явились двое военных. Николай Глебович, предчувствуя недоброе, несколько растерялся и встретил их настороженно:
— Чем обязан столь высокой чести?
Военные держались твердо и с некоторой даже самоуверенностью:
— Нас, интересует бежавший из-под стражи преступник…
— Позвольте, господа, — удивился Николай Глебович, — в нашей больнице находятся только больные.
— И тем не менее мы обязаны проверить, — настаивал один из военных, молодой и решительный, судя по всему, старший по должности и званию.
— Каким же образом вы собираетесь это делать?
— Во всяком случае, не без вашей помощи, доктор. Покажите нам для начала списки… или, как там у вас, регистрационные записи, желательно за последний месяц. Надеемся, это вас не особенно затруднит?
— Нет, отчего же… списки я вам покажу.
Проверка в общем-то закончилась ничем, хотя одна запись проверяющих насторожила: «Неизвестный». Они переглянулись между собой, как бы молчаливо о чем-то сговариваясь, и все тот же молодой и решительный человек поинтересовался, ткнув в эту запись:
— Что это значит?
— Это значит, что больной был доставлен в тяжелом состоянии, — ответил Николай Глебович, не выдавая ничем своего беспокойства. — А документов при нем не оказалось…
— Стало быть, без документов?
— Болезнь, батенька мой, интересуется мало — есть у вас документы или их нет.
— Понятно, — многозначительно кивнул тот. — Но слово «неизвестный», как я вижу, было зачеркнуто, а сверху вписана фамилия: Бучмин. Как это понимать?
— Очень просто. Больной пришел в себя — и назвал фамилию.
— Назвал фамилию… И вы уверены, что назвал он свою фамилию?
— У нас больница, а не военная комендатура.
— Понятно. А могли бы мы увидеть… этого Бучмина? Николай Глебович как будто заколебался, и это сразу насторожило проверяющих:
— Вас что-то смущает, доктор?
— Да. Больной Бучмин находился в тифозном отделении, и мне, господа, не хотелось бы подвергать вас ненужному риску.
— Вы сказали — находился. А где же сейчас находится… Бучмин?
— Этого я не знаю. Два дня назад мы его выписали.
— Понятно, — сказал молодой военный и насмешливо-предупреждающе добавил: — А если это не так? Смотрите, доктор, с этим шутки плохи…
Позже, когда опасность миновала, Николай Глебович понял, как опрометчиво он поступил, подвергая себя (да и не только себя) риску. Но что ему оставалось делать? Другого выхода не было, не видел он тогда другого выхода. Теперь надо было положение «исправлять», чтобы избежать повторного риска и не ставить под удар ни себя, ни других. И в тот же день Павел Огородников, находившийся в больнице под фамилией Бучмина, был выписан. Впрочем, выписан он был задним числом, дабы никаких улик и подозрений не оставалось.
Таня встретила его в условленном месте — за мостом, на берегу Ушайки. Сиреневые сумерки уже легли на воду, густели.
— Ну вот и хорошо, — смущенно сказала она, глядя на похудевшего и сильно изменившегося после болезни Павла. И он тоже был взволнован и смущен не меньше. Одно дело — видеться там, в больнице, на глазах у всех, и совсем другое теперь — с глазу на глаз. — Придется вам пожить некоторое время у нас… пока не поправитесь окончательно.
— Да я уже поправился.
— Нет, нет, — возразила Таня, — спешить не надо. Нужно как следует окрепнуть. Папа говорил, наверное, что выписали вас раньше срока — иначе было нельзя. Вы что же, не хотите у нас побыть? — пристально посмотрела на него, и Павел смутился еще больше:
— Нет, почему же… очень хочу! Только нельзя мне долго задерживаться… Сами понимаете.
— Понимаю, — кивнула она. — Вот окрепнете, наберетесь сил — тогда и разговор будет другой. А сейчас… Скажите, Павел, как же вы все-таки оказались в Томске? — спросила вдруг без всякого перехода. Павел ответил не сразу, видно, нелегко было даже и мысленно, памятью возвращаться к тому, что пришлось ему пережить за эти последние три-четыре недели.
— Нас привезли поначалу в Новониколаевск, — сказал он. — Несколько дней продержали в запертом вагоне — без пищи, без воды… Вонь. Жара. Никто из нас и не надеялся уже выбраться оттуда живым. Потом вагон подцепили к составу и куда-то повезли. Так вот и оказались в Томске…
— Ну, а дальше? — нетерпеливо спросила Таня, когда он умолк.
— А дальше… дальше такое, скажи кому — не поверят Да я и сам до сих пор не могу поверить. Такое случается только раз в жизни и то не с. каждым… Ну вот, — помедлив, продолжал, — отделили нас зачем-то человек тридцать и поместили в каком-то доме… Конвоиры стоят в дверях, а мы сидим вдоль стен, прямо на полу. Время идет, а мы сидим. Будто забыли про нас или решили взять на измор… Ну, я не выдержал: хоть бы, говорю, покурить дали. Сколько можно морить? Конвоир усмехается: «А до ветру не хочешь?» — И смотрит на меня с прищуром, потом с другим конвоиром переглянулся, будто о чем-то сговариваясь, и снова ко мне, пальцем подзывает. «Ладно, — говорит, — иди покури…» — И на дверь глазами показывает. Смотрю на него и не знаю — шутит он, издевается надо мной или всерьез предлагает. «Иди, иди, — подмигивает и легонько к двери подталкивает. — Иди-ка, паря, покури…»
Ну, я и вышел. Сначала в коридор — никто не останавливает. Потом на крыльцо… Тихо. Стою и не знаю, что делать дальше. Куда идти, в какую сторону? Может, вернуться, не искушать судьбу? Не вернулся. Но и уйти далеко не смог. Конечно,
