class="p1">— Какие ж это пустяки! — возразил Огородников. — Лечить надо. Завтра покажите Бергману. — И добавил для пущей убедительности: — Фельдшер у нас хороший. Он тут одного алтайца в три дня от чирьев избавил… Как рукой сняло. Курите, — протянул кисет.
— Не балуюсь.
— Баловством считаете?
— Не баловство только то, что природой в человеке заложено, — сказал Третьяк. — Вода, пища, сон — это естественная необходимость. А курение — баловство.
— Счастливый вы человек, — улыбнулся Огородников. — А тут забота: где табаку взять, бумаги раздобыть…
— Курите трубку, — посоветовал Третьяк.
— Пробовал — вкус не тот. Да-а, — вздохнул протяжно, — значит, курение — баловство? А убивать друг друга — это в людях тоже природой заложено?
— Революции вызваны, как я думаю, не природой, а социальными неравенствами, то есть как раз тем, что чуждо и противоестественно природе…
— Понятно, — кивнул Огородников. Они помолчали, вглядываясь в темноту. — Скажите, Иван Яковлевич, а как вы все же оказались в Америке, если не секрет?
— Теперь какой секрет. А в Америку я не сразу попал. Сначала в Германию поехал, пробыл там несколько месяцев. Потом польские друзья — эмигранты помогли мне раздобыть паспорт на имя Волынского, вот с этим паспортом и отправился я за океан… Да, брат, велика земля, да порядка на ней пока еще мало, как говорил товарищ Володарский…
— Кто такой… Володарский?
— Большого ума и чистейшей совести человек. Ему я обязан очень многим. А познакомился я с ним три года назад, когда вступил в «Союз русских рабочих». Организация наша была крепкой, имела даже свою газету — «Голос труда». Газета печаталась в Нью-Йорке, а распространялась почти по всей Америке. Многие из нас, рабочих, были ее распространителями, многие сотрудничали с ней, и Володарский очень крепко помогал нам в этой работе… — Третьяк помолчал и со вздохом закончил: — Жаль, что нет уже больше этого человека. Погиб.
— В Америке?
— Нет, в России. Два года назад товарищ Володарский вернулся на родину, был активным участником Октябрьской революции. Потом возглавил в Петрограде отдел печати и пропаганды. И пропаганда эта пришлась, как видно, не по нутру эсерам, вот и решили они убрать товарища Володарского… А метод у них один — террор. Да, брат, велика земля, да порядка на ней пока еще мало…
— Ничего, наведем порядок, — сказал Огородников.
— И я так же думаю. А в чужедальние страны отправились мы не на прогулку, — как бы вернулся к изначальному разговору, — и не для того, чтобы шкуру свою спасти, а для того, чтобы сохранить и накопить силы для новой борьбы… Такая вот, брат, одиссея! — тронул Огородникова за плечо. — Родился-то я не здесь, — добавил чуть погодя, — а в белорусской деревне Ракошичи Кайдановской волости… Это потом, когда я уже был в Америке, семья наша переселилась на Алтай. Приехали искать Беловодье, — тихонько засмеялся. — Так вот и я здесь оказался.
— Понятно, — пыхнул папироской Огородников, высветив на миг лицо. — И чем же вы дальше, если не секрет, думаете заниматься?
— Занятие нынче у нас одно, — ответил Третьяк, — защищать и строить Советскую власть. А если примешь в свой отряд — будем решать эту задачу вместе.
— Давай вместе, — согласился Огородников, затянулся длинно и добавил. — Нам бы перво-наперво полковника Хмелевского разбить, а потом и за Сатунина с Кайгородовым взяться…
— А если они объединятся и ударят сообща?
— Сатунин с Кайгородовым? Никогда!
— Почему?
— Да потому, что кошка с собакой не паруются.
— Возможно, и так. Но лично я не исключал бы и этого варианта. Скажи, а как у вас налажена связь с другими партизанскими отрядами? — вдруг спросил.
— Слабо, — признался Огородников. — Действуем пока разрозненно. Да и сил маловато. А тут вот еще хлеба поспевают, и партизаны один за другим, в одиночку и целыми группами уходят. Управимся, говорят, с уборкой, тогда воротимся и опять будем воевать…
— И вы их отпускаете?
— А куда денешься? Не отпустишь — сами уйдут.
— Ну, а враги как на это смотрят? — поинтересовался Третьяк. — Полковник Хмелевский небось ждет, когда вы хлеб уберете… или не учитывает этого обстоятельства?
Огородников не забыл своего обещания. И на другой день Бергман осмотрел ногу Третьяка. Безменовский фельдшер, примкнувший к отряду весной, уже успел проявить себя с наилучшей стороны, пользуясь среди партизан большим уважением — особенно вырос его авторитет после того, как избавил он алтайца Бодыйку Тудуева от чирьев. Но когда он в три дня вылечил и буквально поставил на ноги Третьяка — то было уже чудо невероятное. Третьяк не знал, как и благодарить фельдшера. А Бергман почему-то обиделся:
— Какое чудо? Выходит, по-вашему, Иван Яковлевич, я обыкновенный шарлатан?
— Да что вы, что вы, товарищ Бергман! — воскликнул Третьяк. — Вы прежде всего — необыкновенный медик. И я, благодаря искусству и старанию вашему, снова чувствую себя хорошо.
— Ну что ж, — сказал Бергман, — стало быть, новое средство оправдало себя, и я не ошибся в нем.
— Новое средство? Что за средство? — заинтересовался и Огородников. — Выкладывайте, выкладывайте, Давид Иосифович, свои секреты: чем и как вы исцелили товарища Третьяка?
— Серебром исцелил.
— Как это… серебром? — насторожился Огородников.
— Обыкновенно. Хотя в двух словах тут не объяснишь. — Бергман извлек из кармана какой-то бумажный пакетик, наподобие крохотного конвертика, развернул его и показал. — Видите? Вот это и есть серебро, вернее сказать, костное серебро.
Огородников наклонился и, сдерживая дыхание, чтобы ненароком не сдуть с ладони фельдшера этот пепельно-серого цвета порошок, с интересом разглядывал его, не находя, впрочем, ничего в нем особенного.
— Костное серебро… что это такое? И где вы его раздобыли, в каких аптеках? Товарищ Бергман, не делайте из этого секрета! Как командир я должен знать все.
— Всего знать никому не дано, — улыбнулся Третьяк. — Наука всегда была загадкой, особенно для нас, людей простых смертных. Надо полагать, и нынешний случай непростой.
— Да нет, — с искренним простодушием возразил Бергман, — способ лечения серебром как раз очень простой. Хотя в двух словах и не объяснишь. Может, помните, Степан Петрович, — повернулся к Огородникову, — безменовские бабы называли меня куриным палачом?
— Нет, не помню.
— А я помню! — подал голос Чеботарев и, вышагнув из-за чьих-то спин, приблизился, несколько смущенный тем, что так неожиданно и непрошено вмешался в разговор. — А я помню, Давид Иосифович, за что вам дали это прозвище, — глянул с усмешкой на фельдшера. — Куры у вас были все до единой хромые. И слух по деревне прошел, будто вы их сами калечите…
— Верно, — подтвердил Бергман. — Слух соответствовал истине.
— То есть как соответствовал? — удивился Третьяк. — Вы что же, ноги им ломали?
— Приходилось.
— Да зачем же? Кур-то зачем вы увечили? Бергман вздохнул,
