Верина идея, чтобы я писал со слов Лавра его автобиографию, что это интересно, ему понравилась, а мне пока не ясно, что из этого может получиться, но тетрадь у меня нашлась, и я послушно пишу, а он, не менее послушно, диктует:
«…B 1888 году, едва я кончил сельскую четырехклассную школу, произошел у нас ужасный пожар от неосторожности соседа, моего товарища, который по ночам часто ходил к нам на двор красть щепочки для подтопок и курил у нас на дворе, отчего и загорелось. Не успели спасти даже и одежду, а маленьких сестер выкидывали, как мертвых, из окон. Тут-то пришлось мне работать не по годам моего возраста. Было такое безвыходное положение, да и страховка к тому же была очень небольшая — всего-навсего 240 рублей. При построении нового дома одним плотникам было заплачено 96 руб., а, кроме того, ведь приходилось покупать строительные материалы. Но двор мы все-таки сделали из белого горного камня, благодаря доверию, которым за старые заслуги пользовался мой отец, так как пришлось занять довольно большую сумму для уплаты…»
Лавр принадлежал к тому типу мужиков, которых многие считают красивыми. Плечистый, выше среднего роста, с крутым лбом и рыжеватым веером аккуратно подстриженной бороды, окаймляющей красноватое упитанное лицо. Из-под рыже-красноватых бровей маслянистыми смешинками поблескивали плутоватые серенькие глазки. Одевался он щеголевато: в смазных сапогах, кожаном черном пальто и таком же картузе. В этом виде он изредка возникал у тети Кати, присаживался, не раздеваясь, но аккуратно завернув полы пальто, на кончике кресла, выпивал вприкуску с сахаром стакан горячего чаю, отломив от куска хлеба скромную верхнюю корочку, и тотчас же исчезал.
«…Отец мой в это время был уже довольно пожилым человеком. Однажды при заработке этого долга пришлось ему везти 12 человек рабочих до Вышнего Волочка за плату по 60 копеек с человека, то есть всего за 7 руб. 20 коп. На обратном пути его товарищ, ездивший вместе с ним, из ненависти к отцу, с умыслом, опоил его лошадей, у которых тотчас же отнялись ноги. Прослышав об этом, я, жалеючи отца и получив такое горе, побежал к нему навстречу (мне было уже 14 лет); я так торопился, что пробегал не менее пяти верст в час, и так пробежал 28 верст — до Ям-Выдропужска, где оказалось, и верно, что пара наших лошадей лежала без движения. Отец мой плакал и, увидев меня, очень обрадовался; поплакали мы с ним вместе, навалили по моему совету лошадей на подводы и так привезли их домой…»
Разговоры Лавра при его визитах большей частью состояли из недомолвок, усмешек, присловий и каких-то темных для меня намеков. Если я присутствовал, то лишь с трудом мог выловить что-нибудь в этом словесном ажуре, сквозь который обычно довольно ясно просвечивала лишь ирония. Но и ирония переливалась всевозможными оттенками: то она была искусственной и уничижительной, но нарочито открытой (это при упоминаниях о себе и о своих делах), то довольно прозрачной и деланно добродушной (это в отношении к новому времени и его законам), то совсем едва заметной и прячущей свое жало (это по отношению к тетке и ей подобным): «Эх, мол, все в руках было, ан меж пальцев утекло… Нахозяевали! Что уж и говорить: самим, вишь, жрать стало нечего, так мало того — и нас до ручки довели…» Несомненно, в посещениях Лавра был какой-то свой расчет: может, выудить кое-что полезное для ориентировки в событиях, может, дальний прицел — кто его знает, как оно там дальше еще обернется (не плюй в колодец), может, и еще что-либо. Однако заходил он якобы просто наведаться, спрашивал, не надо ли чего, охотно брался помогать любыми хозяйственными советами, почти всегда толковыми и дельными, вручал аккуратно перевязанный бечевкой пакет с какими-нибудь солеными огурцами: «Баба моя тут вам собрала, я, было, брать не хотел: у них, говорю, свои, поди, есть, будут они твои огурцы кушать… — Возьми, да возьми, пусть, грит, отведают и моего соленья… Ну что ты поделаешь». И, совсем уже уходя, в дверях Лавр поворачивался, как бы невзначай припомнив о присланном той же «его бабой» топленом масле и яйцах: «Просила: будешь в городе, предложи там, а я вот с делами замотался, так и запамятовал. Куда теперь с ними? На рынок? Я и цен-то не знаю нынче, она ведь у меня по крестьянству, а я — все с фабрикой да с фабрикой — для советской власти доход работаю. Как можно: наша власть — и фабрика наша; была моя — стала наша. Нам же, говорят, оно и лучше. Вот оно как ведь, Катерина Алексеевна! Што ж, тут спорить не станешь, верно ведь? Опять и то: фабрика наша, а работай ты. Ну, я работы нисколько не боялся и ране, а какая ж работа? Ни фосфору, ни бертолетовой соли, серы, дак и той с перебоями…» Кончалось тем, что масло и яйца «пока» оставались у тети Кати, денег Лавр не спрашивал, «сполна доверял», и тетка всю неделю деятельно размещала эти продукты среди знакомых, собирала деньги, иной раз чуть ли не приплачивая свои и даже занимая, чтобы рассчитаться с Лавром при его следующем визите, когда обе стороны истово благодарили друг друга. Но все же как-то выходило, что тетя Катя широко воспользовалась его любезностью, смогла «обернуться» и фунт масла и пяток яиц оставить себе, что-то продав или где-то раздобыв денег, которых вовсе не было в момент предоставления кредита. И вот: «Да вы пересчитайте, деньги-то, они счет любят». — «Что их считать, вы бы тогда сказали, я бы и так вам, с охотой. Рази я не понимаю. Времена у всех тяжелые настали, взять хоть меня…» И Лавр еще минуты три вдохновенно распространялся о своих «обязательствах» и «обстоятельствах», как бы «машинально» переслюнивая в то же время кредитки, прежде чем упрятать их в пухлый заношенный бумажник. Наконец, уже на окончательном уходе, он выкладывал из кармана на стол пачку-другую спичек, которые в те дни считались большою ценностью. Правда, эти «собственные» спички оказывались куда хуже даже обычных «пайковых», и если в тех зажигалось не более половины, то спички Лавра оказывались уже почти полностью несгораемыми, но по пословице: «Дареному коню в зубы не смотрят».
Мне Лавр определенно нравился. От зашибленных людей «нашего круга» его отличала веселая деятельная жизнеспособность. Он двигался, заряженный самоуверенной, не поддающейся никаким внешним воздействиям, энергией, обходя многочисленные препятствия, ныряя под них, перелезая через и лишь на секунду переводя дух, чтобы поправить сбившийся набок картуз, отереть взмокший лоб, расчесать и привести в порядок буйную растительность на подбородке. Когда я как-то поделился своими впечатлениями с тетей Катей, она просто и коротко ответила: «Ну, конечно. Это потому, что Лавр — настоящий русский человек, однако же хитрец — пальца в рот ему не клади».
«…Я просился у отца пойти куда-нибудь в услужение, чтобы пополнить все недоимки от займов и облегчить наше расстроенное хозяйство, но отцу было слишком жалко меня отпустить. И мы со старшим братом решили торговать каким-нибудь мелким товаром, так как у нас не было ни средств, ни силы. И мы начали ездить по деревням и покупать тряпье, а на обмен возили мелочной товар: тесемки, крестики, иголки и разные сласти. Один предмет не превышал в стоимости пяти копеек. Мало-помалу торговля наша развивалась, и на обмен возить мы уже стали мануфактурные концы и забирать кудель, а по мясоедам торговали мясом, но в очень небольшом объеме, так как у нас не имелось средств…»
Примерно год спустя после нашего приезда посещения Лавра участились. При этом он стал чаще осведомляться о здоровье сестры, усиленно приглашая ее вместе с тетей Катей посетить его, и был особенно предупредительно внимателен со мной.
— А ты, мне кажется, произвела на Лавра впечатление, — сказала однажды сестре тетя Катя. Вера вспыхнула от негодования и надула губы, как на своих детских фотографиях. Бывали случаи, когда ее демократизм, покоящийся на основах религии, мгновенно оставлял ее, и тогда мужик оставался для нее мужиком и ни в каком ином качестве был непредставимым. Так оно, впрочем, было и с моей точки зрения. Конечно, и тетя Катя только неудачно пошутила. Но даже шутка такого рода не могла быть встречена с одобрением.
А Лавр продолжал заезжать. Однажды, зайдя в отсутствие тети Кати, он решил дождаться ее возвращения из церкви. Вернувшаяся от ранней обедни Вера была дома и угостила его чаем. За столом возник долгий разговор. Впрочем, говорил один Лавр, а Вера только слушала и пыталась понять, но скоро окончательно перестала понимать что бы то ни было. Что и говорить, умеет напустить тумана русский мужик, когда в своем понимании дипломатии начинает громоздить обиняки друг на друга. Наконец, когда уже можно было, казалось бы, ожидать какого-то разъяснения, хотя это разъяснение могло в равной мере оказаться объяснением в любви, просьбой налить еще стакан чаю или предложением принять участие в изготовлении и сбыте фальшивых ассигнаций, Лавр, будто бы что-то вспомнив, заторопился, поднялся и уехал.
