Как будто висишь в центре бесконечного синего шара. Звезды под ногами. Звезды над головой.
Закинув за голову руки, он долго стоял так, покачиваясь в звездной бездне.
Потом он разбил синюю чашу под ногами. Испуганные звезды побежали к берегам.
Он плыл в студеной воде, пока хватало воздуха. Видел в глубоком полумраке кусты, пряди молодых водорослей и еще что-то, что стояло неподвижно в бездне, словно бревнышко, которое утонуло, но так и не достигло дна.
Одно… А вон второе… А там дальше третье.
Это спали, тоже между своими «небом и землей», щуки.
…Одевшись, лег на спину и стал смотреть на темную тучу дуба и еще на звезды.
Чья-то рука легла на его плечо. Ему не хотелось поворачивать головы, и тогда та самая рука, удивительно прохладная, взяла его за подбородок и отвела его глаза от звезд.
Он увидел темное платье, кружевную мантилью, наброшенную на голову.
В темноте неясно белело лицо. Оно склонилось над ним.
— Что с вами?
Пожалуй, только по голосу Алесь узнал Гелену Корицкую.
— Вы?
— Да, — улыбнулась она. — А вы как здесь очутились?
Вместо ответа он пожал плечами.
— А ночь идет, и катятся созвездья, — тихо сказал он.
Она смотрела на него пристально. Во тьме белело ее лицо.
— Встаньте.
— Идите, — почти попросил он. — Я еще немного побуду здесь.
— Пожалуйста, — настаивала она. — И мне, и вам будет не так одиноко идти к дворцу.
Он вздохнул и поднялся.
Пошли по аллее. На неровном склоне она покачнулась, видимо наступив на камень.
— Я могу предложить вам руку?
Они редко встречались в последнее время. Как-то вначале гимназия, а потом хозяйственные хлопоты отдалили Алеся. Да и она держалась поодаль, даже когда Алесь устраивал для актеров пирушки, не приходила. Вежа прибавил ей жалованья, чтоб не переманили в губернский театр.
Вот разве что скучновато было. Правда, теперь съезжались на спектакли со всей губернии, но сами спектакли были реже. Дед нанял по просьбе Алеся балетмейстера, учителя пения и еще постановщика, он же учитель французского и итальянского. Она однажды спросила у Алеся при встрече:
— Как вы этого добились?
— Гм, — хмыкнул Алесь. — Просто сказал, что никого не удивит театр-каторга, как у Юсупова. И что если уж театр, то надо сделать лучше, чем у Шереметьева.
Иногда они встречались на репетициях или на разборах постановок. Не очень часто. Алесь был занят другим.
…Они шли аллеей и молчали. Если б кто-то посмотрел на них со стороны, то подумал бы, что это удивительно хорошая пара.
— Вам не очень скучно здесь? — наконец спросил он.
— Да особенно некогда скучать. Вы знаете, я уже неплохо говорю по-французски и по-итальянски…
— Мне казалось, вы всегда владели ими, — сказал он.
— А кроме всего, меня как будто что-то удерживает здесь, не дает уйти. Что-то незавершенное.
Вокруг звенели кусты. Каждый по-своему. Дальнее и близкое соловьиное пение сливалось в одну мощную и высокую, аж до неба, симфонию.
— Почему вы подошли ко мне?
— Разве можно оставить другого в таком холодном мире?
Мокрые лапы орешника. Горьковатый запах ландышей.
— Знаете, о чем я думал? Я думал, что нет в мире более одинокого существа, чем человек.
— Как рано это пришло вам в голову…
Теперь молчала она. Потому что все о нем знала.
С самого начала она с тревогой следила из аллеи, как он шел по ветви, слегка покачиваясь над водой.
Ночь оставила вместо его фигуры только тень, вознесенную в небо. И во всем этом было такое одиночество, такая бесконечная отчужденность прекрасного, что она поняла все. И мелкими и ничтожными были перед этим все правила.
Возможно, Гелена и не подошла б, если он не лег на траву. Но это обычное человеческое движение напомнило ей, что он юноша, моложе ее на семь лет, и что она должна о нем заботиться.
…Когда они подошли к дворцу, было поздно. Нигде ни огонька. Каскады выключены, кроме «Побежденного Левиафана», и полную тишину нарушал лишь шелест его струй да еще соловьиный хорал.
— Прощайте, — сказал он, как другу, протянув руку, и осекся. Он был, пожалуй, испуган своей вольностью… Как будто бы той, другой, подал руку.
Но она спокойна протянула ему свою, и он ощутил прикосновение ее пальцев.
— Бог мой, — прошептала она, — какие холодные руки!
Она смотрела на него.
— Что, мир как издевательство?
— Похоже на то.
— А кто сказал мне, что чудеса должны всегда сбываться?
— Ну, — невесело рассмеялся он — не я. Кто-то другой. Какой-то одиннадцатилетний мальчик.
— Вы помните, когда это было?
— Помню.
— Ну вот…
Молчание.
— Знаете что, — тихо сказала она, — не идите никуда. Если вам не будет скучно со мной, зайдите. Я зажгу огонь… Нельзя одному блуждать в такую ночь.
Сказав эти слова, она сама испугалась их. Но он ответил «хорошо» так естественно, ни о чем не думая, кроме своего согласия, что она умолкла. У него было такое лицо! Темное, исхудавшее, похожее на живую трагическую маску.
И с чувством, подобным падению в ледяную воду, поняла, что пришел ее час. Тот единственный.
Она протянула ему руку, потому что за дверью, на лестнице, было темно.
— Идите.
…Загорелась свеча.
Он не был в этой комнате давно. Минуло семь лет. Но за это время, казалось, здесь не изменилось ничего.
Простой туалетный столик. Стол побольше, возле которого глубокое кресло и козетка. Камин, в котором заранее приготовлены дрова и береста. Полка с книгами. За полукруглым окном ночь.
Изменилось лишь одно: дверь в соседнюю комнату была открыта, потому что теперь и вторая комната принадлежала ей. Да еще на стене висела картина. Его, Алесев, подарок после постановки «Медеи» — «Хата» Адама Шемеша. Обычная белорусская хата под корявой, в цвету грушей и старые, очень старые дед и бабка в белом, которые сидят на завалинке и с ожиданием смотрят на дорогу. А на всем этом последний отсвет заката. Тысячу лет им ожидать и не дождаться.
— Садитесь в кресло, — тихо сказала она.
Он сел.
— Снимите ботинки. Роса… Вот вам туфли. Сомните задники — иначе не влезут.
Она встала на колени и пламенем от свечи подожгла бересту в камине. Пополз вверх дымок, затем желтоватый огонек. Яркий сине-красный огонь вырвался из плена и охватил дрова. Пламя заплясало на ее лице. По стенам тоже скользили красные блики. Она села напротив.
— Ну вот, давайте будем смотреть в огонь.
Он вдруг увидел, что ее туфельки тоже потемнели от росы. Протянул руку — это казалось естественным — и дотронулся пальцами до стопы.
— И вы еще смеете давать мне советы? Возьмите обратно свои туфли.
— Я к огню.
Алесь поискал глазами и увидел на ковре черно-красный плед.
— Приподнимите ноги… Вот так… И так…
Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Ее глаза, — а они были больше, чем у всех людей на земле, — пристально, словно впервые видели, смотрели на него.
Румянец разлился по его щекам. Он подумал, что сделал что-то такое, после чего ни ему, ни ей нельзя будет даже издали взглянуть друг на друга, а не то что разговаривать как все остальные люди.
Она взяла его руку.
— Что с вами случилось? Что?
Ей дорого стоили эти слова и это движение. Но она видела этот страдальческий румянец и то, как он потом побледнел.
— Не знаю, — сказал он.
Его в самом деле лихорадило.
Приложила неподвижные уста к его лбу.
— Ничего. Это просто из меня выходит холод.
Рука юноши лежала в руке женщины. Он осмелился и протянул вторую руку, взял ладошку и спрятал ее в своих ладонях.
— Глупость, — сказал он. — У меня в деревне была белка. Когда, бывало, сделаешь из ладоней «хатку» с круглым входом, то она залезет туда, накроется хвостом и спит. Вот так и сейчас.
— Конечно, глупость.
Прыгал огонь. Красные отблески бегали по ее лицу. Оно было бледное, с нежной и удивительно красивой кожей.
