Кондрат улыбнулся одним ртом.
— Ты еще не пануй. Ты мужиков не знаешь, Если кто-то и пойдет к тебе, ты не задавайся, атаман. Ты с ними как с братьями. Они натерпелись. Им нового пана, да еще из хамов, не надо.
— Чего плетешь? — спросил мрачный Юлиан.
— А то, что твоя спина, видать, по новому седлу плачет, Юлиан. Не дай бог из хама пана, а из дерьма пирог.
Покивач неожиданно согласился:
— Я тебе это, Корчак, семь лет назад говорил.
Корчак сдержался:
— Хорошо. Погорячился я.
— И я говорю, — сказал Кондрат. — А станешь горячиться — дела не будет. Не по себе тебе — никто не держит. Поворачивай. А хочешь остаться, нас уважай. Мы тебе товарищи, а не батраки. Пригон с панством — они на всех лежат. Потому и решили бунтовать.
Корчак засмеялся.
— Ну, хватит, хватит. Сам разумею. Мужики-и. Одна мы кровь На одной воде замешены. — И он показал на безграничный разлив: — На нем вот.
— Рассказывай, — бросил Кондрат.
— Я некоторым панкам под Дощицей учинил-таки веселье, — сказал Корчак. — В ночь на чистую пятницу два имения спалили хлопцы…
— Вместо божьих свечек да факелов, — с мрачной веселостью сказал Цыпрук Лопата. — Да что из того? Это сто верст Днепром. До нас и дымком не потянуло.
— Теперь вас тут ожидают, — буркнул мрачный Юлиан Лопата. — Чего вас туда понесло, когда вороги тут? Кроер тут. Мусатов тут. Таркайлы тут.
Отец иронически смотрел на сына:
— Не думал я, что ты такой. Знал, что дурень, но что тако-ой…
— Отец говорит правду, Юлиан, — сказал Корчак. — Отсюда начинать — концы были б. Кроер прослышал. Он с осени сотню черкесов в имении держит. Без крови не обошлось бы… Да еще в округу «голубых» нагнали — солдат, жандармов. Получается, ты меня на смерть приглашаешь, а морда такая, вроде зовешь на чарку.
— Осел, — сказал Янук.
И осекся. Автух положил ему на плечо ладонь, встал.
— Не вякай… Наше дело маленькое. Слушай… вот.
Неприятные люди были Лопаты. Андрей и Кондрат, переглянувшись, поняли, что подумали одно и то же.
— Они нас тут ожидают, — сказал Корчак. — А я иду в другое место. Куда — услышите. Вы остаетесь. Передавайте мне вести. Людей готовьте, кто захочет. Ты, Автух, сразу, как только узнаешь, что солдатни убавилось, — кто мне. И я приду! Ну, кто из вас тогда со мной пойдет? Лопаты — это ясно. А кто из Кахнов?
— Я, — неожиданно ответил с верхушки дуба головастый Левон. — Вы там тише, по воде далеко слышно.
— Хорошо, — притих Корчак. — Еще. Смелее, хлопцы! Помогать-то вы тут все помогали. И жратву собирали… и порох… и прятали, когда нужно. А вот когда вернусь, пойдете со мной? Когда наших «благодетелей» трясти будем?
— Пожалуй, я, — буркнул Иван.
Кондрат и Андрей переглянулись. Иван был любимый брат Галинки.
— И я, — сказал Петрок Кахно. — Я с Левоном.
— А вы?
— Мы — нет, — ответил за себя и Цыпрука Макар. — Не выпадает. Землю кому пахать?
— Как хотите, — сказал Корчак. — Проспите только царство небесное.
Глаза Корчака встретились с глазами Когутов:
— А вы?
Кондрат взглянул на Ивана, и тот ухарски подморгнул ему.
— Что ж, — вздохнул Кондрат, — пожалуй, что и мы. Чего уж тут. Бунт так бунт. Каждый год бунты.
Приднепровье действительно бунтовало часто.
— Хорошо, — кивнул Корчак.
— Ты не сердись, — сказал Цыпрук Кахно, — мы не доносчики. Будем помогать.
— И на том спасибо, — склонил голову Покивач. — Вольному воля.
— Ты обещал Даньку-пастуха привести, — сказал Кондрату Корчак. — Что там?
— Не соблазняется, говорит: чепуха все. Что мне, говорит, девок мало или еды? Кормят, говорит, люди и в торбу кладут, и на зиму дают.
Кондрат так передразнил Данькину интонацию, что все захохотали.
— Теперь, хлопцы, казаки, говорите, кого тут прежде всех палить будем, когда приду, — сказал Корчак.
Все примолкли. Одно — бунтовать «где-то там», и совсем иное — в округе, где все друг друга знают. Одно дело — пускать красного Будимира где-то под Дощицей, а другое — обрекать на «огонь и поток» людей, которых знали.
— Земли Загорских нам не по зубам, — подтолкнул людей Корчак. — Эти хоть и спокойные, но отчаянные. Так будут защищаться — пыль от нас полетит.
Добродушный Петрок Кахно вдруг рассердился:
— На таких нападать мы тебе, Корчак, не товарищи, вот что.
— Что, телята?
— Телята не телята, а против таких идти — душу загубить. На злых тaк пойдем, что нас еще на сворке держать надо будет. А добрых не трожь.
— А панщина?
— Не они ее завели.
— Панщина…
— Тьфу! Ты иди глянь, как в Могилеве лупаловские кожемяки живут! Как гребенщики в Подуспенье! Кровью харкают, а вольные люди.
— Чего спорим? — упрямо сказал Корчак. — Я не согласен. Но я ведь говорю — не по зубам, — так с кого?
— С Кроера, — подал голос с дуба Левон Кахно.
— С него, — поддержал Петрок, — с него, собаки.
— И то правда, — сказал Корчак. — Я сам говорить не хотел. Подумали б: из-за себя. Согласен. Кроер. Еще кто?
— Браниборский, — подсказал Юлиан Лопата.
Автух запыхтел, как еж.
— Зачем? Он, говорят, волю дать хотел.
— А ты спросил мужиков? — Глаза Покивача блеснули. — Не хотят они такой поганой воли без земли.
— Нам, хлопцы, вообще трудно будет, — вдруг сказал Иван. — Время малость не то. — Он стыдливо улыбнулся. — Я не боюсь, но просто… слухи эти, что вот-вот волю дадут. С землей. Кому охота, ожидая такого, голову свернуть? Каждая община как каменная глыба. Не сдвинешь. Лежит на своем клочке поля и молчит.
Иван словно бы высказал мысли каждого. Потому что все боялись и подсознательно чувствовали: народ теперь не поднять. Но и ожидание было хуже смерти.
А Корчак знал все лучше других: не поднять народ. Все ждут. Не поднять. Разве что потом, когда воля выйдет какая-то не такая, как ожидали.
Но ему было невмоготу ожидать. Еще и еще ожидать. Как ожидал уже семь лет. Молчать. Бесконечно менять убежища. Возможно, еще три-четыре, семь лет.
Однако мыслей своих им высказать он не мог. И поэтому с деланной решимостью сказал:
— Поднимем не поднимем… это тогда ясно будет. Не поднимем, так подождем. Под нами не горит. А попытаться надо. Быдло уже мы, а не люди — вот до чего довели. Кроер грабит, Мусатов стреляет в людей… Защиты темному человеку нет. Придешь в суд — что докажешь, когда языка их не понимаешь?… Волки. А с волками по-волчьи… — И прервал сам себя: — Значит, решили — Браниборского… Еще кого?
Воцарилось молчание.
— Раубича, — сказал вдруг Кондрат.
— Ты что? — попытался было остановить брата Андрей.
Но Кондрат повернулся к нему и одними губами бросил:
— Молчи!
Лицо было такое резкое и гневное, что Андрей умолк.
— Раубича, — повторил Кондрат.
— Зачем? — спросил кто-то.
Над челнами повисло неловкое молчание. Никто, кроме Андрея, не понимал, почему Кондрат отдает на растерзание будущему разгрому и огню внешне сурового, но справедливого пана Яроша.
Андрей сидел и только молился про себя, чтобы никто не догадался о причине — о позоре Загорских. Но никто, видимо, ничего не знал.
— У Раубича можно разжиться оружием, — сказал Кондрат. — Можно и у других богатых родов, но те стерегутся.
— Нечестно, — сказал Петрок.
— А дочь куда отдает? — вдруг вступил в разговор сонный Автух. — С кем породниться хочет?
Андрей мучительно покраснел. Разговор все время вертелся вокруг опасного: Ходанский — Раубичи — предложение дядькованого брата… Вот-вот…
— Волка к волку тянет, — мрачно сказал Корчак. — Согласен, пускаем огонь.
Лицо Кондрата сияло гневной радостью.
— Раубича, — словно не мог оторваться от этого имени, повторил он. — Ужей гонять собрались, а про гадюку никто не вспомнил. Ходанских палить надо.
— Хиба только палить? — с вершины дуба спросил улыбчивый Левон.
— Зничтожить, — сказал старый Лопата.
— Значит, так, — подвел итог Корчак. — Как только здесь успокоятся — пускай даже через год, — собираемся и идем. Вначале делимся на две группы. Одна — на Кроера. Вторая — на Ходанских. Оттуда…
