Генрих махнул стражникам, чтобы они подвели ее к подножию трона и заставили опуститься перед ним на колени.
Все это происходило в томительной тишине, Алиенора, онемев мыслями и телом, не отрывала взгляда от ступеней помоста. Только бы скорее все закончилось.
Генрих заговорил. Голос его был груб, как будто в горло насыпали гальки.
– Вот вы и склонили передо мной колени, госпожа супруга. Вас привели сюда, чтобы вы ответили за измену и вероломство. За то, что предательски обратили моих сыновей против меня. – Он остановился перевести дыхание, но пауза была очень короткой, и Алиенора не успела ответить. – Вы, презрев закон, чинили мне препятствия на каждом шагу. – Он яростно стискивал резной подлокотник трона. – Вы покинули супруга, а теперь покинули и свое герцогство, чтобы побрататься с моими врагами и утащить моих сыновей еще глубже в омут бунта. Вам надлежало поддерживать меня в моей борьбе и защищать наши владения от любых пришельцев. Выказав мне неповиновение, вы лишились привилегии управлять своими землями. Вы осрамили собственных сыновей. – Сжимающий подлокотник кулак разжался, а голос стал скрипучим и надсадным. – Вы сварливая и лживая ведьма. Вы все время плетете интриги и затеваете что-то за моей спиной. Вы используете добытые вами сведения как острый нож, чтобы отворить мне вены и выпустить всю кровь, тогда как обязаны быть мне опорой во всем. Вы должны были стать моей славой, а стали моим бесчестьем.
Он снова замолчал, чтобы набрать в легкие воздуха. У Алиеноры тоже была пустота в груди, она не могла дышать, потому что Генрих высасывал из нее жизнь каждым своим обвинением. Судя по тому, что в зале стояла гробовая тишина, все присутствующие слушали эту филиппику с испугом, но не без удовольствия. Алиенора словно сжалась в комок, чтобы в душе не вспыхнул пожар. Только не Аквитания, господи помилуй, только не Аквитания!
– Все, что мне остается, – это благодарить Бога за то, что Он предоставил мне случай отловить вас, как злостную преступницу, и поступить с вами так, как вы этого заслуживаете. – Голос его окончательно исказился от отвращения, и он сделал жест стражникам. – Уберите ее! Я больше не желаю ее видеть!
И снова Алиенора почувствовала на своих плечах железную хватку солдатских рук, которые рывком подняли ее на ноги. Встав, она посмотрела в лицо Генриху и натолкнулась на неумолимый взгляд заклятого врага. Взгляд человека, пославшего Томаса Бекета на погибель. Взгляд человека, который крепко будет сжимать мир в своем кулаке, пока смерть не разожмет его пальцы.
Генрих плотно сомкнул губы и, все еще испепеляя Алиенору гневным взглядом, подал знак музыкантам играть.
Алиенору вывели из зала под звуки арфы, тамбурина и лютни, которую так любят в Аквитании. Это нарочно, чтобы запугать ее: смотри, до тебя никому нет дела, двор живет своей обычной жизнью.
Королеву снова отвели в башню, и она осталась в темнице с единственной свечой и отхожим ведром. Нет ни слуг, ни какого-либо занятия, чтобы скоротать время, кроме собственных мыслей, и это невыносимо. Она легла на худой соломенный тюфяк и стала смотреть в потолок. Она не плакала. Раны, нанесенные словами Генриха, были слишком глубоки, их не излечить слезами. Она обхватила руками живот, который крутило ужасающей болью, словно что-то выдирали из ее чрева, и там образовывалась пустота, окруженная тонкой, ломкой скорлупой.
Чуть позже угрюмый слуга принес ей миску жидкого варева из лука, немного черствого хлеба и кувшин кислого вина, на вкус почти как уксус. Алиенора запротестовала – это нельзя пить, – но тюремщик только тупо посмотрел на нее и ретировался из комнаты.
Она как раз раздумывала, что лучше – выпить вино или вылить его в ведро, – когда дверь снова отворилась и вошел Генрих. Он окинул комнату взглядом, брезгливо втянул носом сырой застоялый воздух. За королем следовал писец с пюпитром и письменными принадлежностями.
– Ты напишешь сыновьям, – без всяких предисловий произнес Генрих. – Скажешь им, что я недоволен их затянувшимся неповиновением, и потребуешь немедленно сдаться.
Руки Алиеноры дрожали, и она сложила их на животе, чтобы он не видел, как ей холодно, как она напугана, уничтожена.
– Думаешь, они послушают меня? – Она зашлась истерическим хохотом. – Сыновья стали взрослыми мужчинами. Генрих, ты никогда не слушал меня, почему же полагаешь, что они станут? Ты считаешь, что я спланировала все это? Что я предала тебя? – Ее разбирал нервный смех, а вместе с ним на волю вырвались все слова, которые жгли ее изнутри дни, месяцы, годы. – Ты безмозглый слепец! Ты сам предал себя, когда отослал меня в Пуатье и попытался сделать нас с Ричардом вассалами английской короны. Когда обращался со мной и сыновьями как с пешками на твоей шахматной доске – так же, как ты обращаешься со всеми остальными. Помяни мое слово, ты умрешь в одиночестве, безутешный и неоплаканный. Твоего архиепископа будут прославлять, а тебя поносить последними словами!
Генрих стиснул кулаки:
– Диктуй письма, змея, и покончим с этим.
Глаза Алиеноры сверкнули невыразимой ненавистью. Ее мутило от страха, но возможность бросить ему в лицо обвинения дарила ей злую радость.
– Неплохо бы тебе посветить своему писцу и согреть его, чтобы он мог держать в руках перо и видеть строчки, – ответила она. – Хотя нет, письма такого рода составляются как раз в холодной башне под покровом темноты.
Алиенора была права, и Генрих послал за свечами и жаровней, но процедил это приказание со сдерживаемой яростью. Когда писец был готов, Генрих обернулся к жене:
– Ты подстрекала наших сыновей к бунту, теперь изволь положить этому конец.
– Я не подстрекала их, – устало произнесла она. – Ты сам своими поступками толкнул их к мятежу и попал в собственную ловушку. Думаешь, они слишком молоды? А сколько тебе было лет, когда ты вступил в борьбу за свое королевство? Ты был моложе, чем Ричард, и гораздо моложе, чем твой наследник. Я не настраивала Гарри против тебя, и не мои посулы удерживают их в Париже. Ты и правда думаешь, что я могла сговориться с Людовиком?
– Я уже не знаю, на что ты способна! – рявкнул он. – Но ты продиктуешь эти письма и скрепишь их своей печатью, и моли Бога, чтобы они послушались тебя, потому что ты полностью в моей власти.
Она скривила губы:
– Думаешь, твои угрозы испугают меня?
– Полагаю, они испугают сыновей.
– Тогда ты сильно заблуждаешься, если считаешь, будто таким образом заставишь наших детей покориться. Но раз ты так хочешь, чтобы я написала эти письма, изволь. Мне все равно.
Алиенора продиктовала текст, сообщив Ричарду, Гарри и Жоффруа, что их отец гневается и ее долг потребовать, чтобы они вернулись и предстали перед королем. На нее, как на мать и королеву, возложена обязанность быть миротворцем. Она надеется, что сыновья достаточно умны для того, чтобы понять ее правильно.
Когда чернила высохли, Генрих скрутил пергамент, достал печать Алиеноры, которую извлекли из отобранной у нее шкатулки с ценностями, и приложил к растопленному воску.
Король послал писца сделать еще две копии с оттиска на восковой табличке. Когда дверь за писцом закрылась, тревога стиснула горло Алиеноры. Генрих стал медленно приближаться, подошел вплотную и навис над ней. Затем он провел рукой по ее руке сверху вниз.
– В прежние времена я страстно желал тебя, госпожа супруга, – хрипло проговорил он. – Мне достаточно было взглянуть на тебя, чтобы кровь закипела в жилах и я потерял голову. Я представлял, как твои руки обвивают мое тело, и стонал от одной только мысли об этом. Какая жалость, что те дни позади.
Алиенора проглотила ком в горле. Он припер ее к стене, отступить было некуда.
– Однако не заблуждайся на этот счет, я получу свое, когда захочу, и ты заплатишь мне супружеский долг, как подобает законной супруге.
Генрих стиснул ее талию, затем провел рукой вниз по бедру, просунул ладонь между ее ног и надавил на промежность до боли, а потом потащил ее к тюфяку и сорвал юбки.
Алиенора решила не сопротивляться. Она могла бы разодрать ногтями ему лицо, могла бы укусить его, но усилия обуздать ее доставили бы Генриху только большее удовольствие. Вместо этого она была абсолютно холодна и покорно лежала, уставившись на балки потолка, пока он яростно вдавливал ее в матрас. Каждое его движение доставляло ей боль, потому что внутри у нее оставалось сухо, она не испытывала ни нежности, ни вожделения, способных увлажнить лоно, а он был груб и неистов. Вся сцена происходила в зловещей тишине, не считая его пыхтения и ее сдавленных стонов. Потом она почувствовала, как он содрогнулся и отдал семя.
– Так-то, – выдохнул Генрих, часто дыша и продолжая двигать бедрами. – Ты еще вполне подходишь для этого дела, хотя зачать уже не можешь. Но когда я смотрю на сыновей, которых ты подарила мне, а потом настроила против меня, я все же думаю, что это благословение. – Он вышел из нее так резко, что ей показалось – нутро выворачивается наружу. – Мы еще поговорим, – сказал Генрих, поднимаясь с тюфяка и оправляя одежду, – но пока я должен покинуть тебя, чтобы ты могла осознать свои ошибки. – Он вплотную приблизил свое лицо к ее лицу и схватил за подбородок. – Скажи спасибо, что я не избил тебя, безмозглая женщина, и не посадил в подземную темницу. Но запомни: пока я жив, не видать тебе Аквитании. Ты предала меня, и за это я никогда тебя не прощу.
