Мы заходим в такой маленький деревенский паб, всего в нескольких милях от Лейта, но это — совсем другой мир. Я бы здесь жить не смог, брат. Иногда я думаю: жить втроем в маленьком домике, в каком-нибудь тихом местечке, как это было бы здорово, — но потом я понимаю, что мне стало бы скучно, не из-за Али и Энди, а, типа, из-за отсутствия общего драйва. Я прошу у Кертиса мобильный телефон и звоню Ренту, договариваюсь встретиться с ним вечером в пабе в Грассмаркете. Бегби в Грассмаркете не бывает, а нам, знаешь, обоим чиста не хочется видеться с Бегби.
71. Шлюхи из города Амстердама (Часть 10)
Выглядит Урод хреново. Его челюсть распухла так, будто на лице вторая голова растет, и он совсем запыхался, взбираясь по лестнице к Гэву. Он так и не говорит, кто его так отделал, просто невнятно бормочет сквозь свою сломанную челюсть о каких-то придурках, которым он задолжал денег. Сара видит его и замирает в потрясении. Она в жизни не видела, чтобы человека вот так вот отделали. Если это был Бегби, то он ничуть не смягчился, ни капельки. Гэв с Сарой идут с нами выпить, а потом уходят в кино.
— Все исчезают, когда я появляюсь, — говорит он слабым приглушенным голосом. — Что-то во мне есть такое, что напрочь отпугивает людей. И все-таки хорошо, что мы снова встречаемся, да, Марк? — бормочет он, весь напряжение и надежда.
Я не хочу его огорчать, не хочу разрывать его маленький кокон, в котором он прячется от всего, но я поднимаю кружку, ставлю ее обратно и глубоко вздыхаю.
— Послушай, Урод, я не собираюсь здесь зависать надолго.
— Из-за Бегби? — спрашивает он, и огонек жизни в его усталых глазах мгновенно гаснет.
— Частично да, — признаюсь я, — но не только из-за него. Я хочу уехать, с Дианой. Она всю жизнь прожила в Эдинбурге и хочет чего-нибудь нового.
Урод грустно смотрит на меня.
— Ну, хорошо… только прежде, чем уезжать, принеси мне обратно Заппу, ага? Я бы сам за ним съездил, но очень трудно управлятца с кошачьей клеткой с забинтованными ребрами и только одной рукой. — Он с отвращением смотрит на свою повязку.
— Без проблем, — говорю я ему. — Но ты тоже можешь кое-что для меня сделать.
— Правда? — Урод так удивляется, что сразу становится ясно: он не привык, чтобы о нем думали как о человеке, который может кому-то чем-то помочь.
— Подскажи, где найти Второго Приза?
Он смотрит на меня так, как будто я сошел с ума, что, по-моему, со мной и случилось, с учетом всего дерьма, в котором я увяз по уши. Потом он улыбается и говорит:
— Хорошо.
Мы допиваем, и я подбрасываю Урода до дома, но сам из такси не выхожу. Потом я возвращаюсь к Диане, и мы занимаемся с ней любовью всю ночь, и встречаем так новый день. А потом до меня вдруг доходит, что она малость нервничает и смущается. В конце концов она говорит:
— Мне надо работать. Закончить свою диссертацию. Ты не обижайся. Я сегодня ее сдаю, так что больше она нам мешать не будет.
Я неохотно ухожу и иду к Гэву, чтобы дать ей спокойно позаниматься. Блядь, какой противный, холодный день. Лето уже, считай, за углом, а погода прямо осенняя. Мобильник вибрирует у меня в кармане. Это Псих, и он сразу становится весь из себя подозрительный, когда я ему говорю, что не могу ехать в Канны. Миз там будет по-любому, а мне нужно сперва съездить в Дам и разобраться с делами в клубе.
Я прихожу к Гэву, и он говорит, что встретил в городе Психа и Никки и пригласил их пообедать с нами — со мной и с Дианой. Подобная перспектива меня вовсе не радует, и я сомневаюсь, что Диана будет в восторге. Но когда мне удается поймать ее по телефону, она реагирует на это нормально, наверное, потому что Никки — ее подружка.
Когда мы встречаемся, Псих демонстрирует свои лучшие манеры или, вернее, лучшее из того, на что он вообще способен. Он откровенно флиртует с Сарой, но Никки вроде бы не обращает на это внимания, она суетливо опекает Гэва, который выглядит озадаченным, как будто боится, что его пригласят поучаствовать в оргии «пара на пару», что в отношении этих двоих может вполне соответствовать действительности.
После обеда Псих отлавливает меня на кухне.
— Ты мне нужен в Каннах! — чуть ли не стонет он. Я не понимаю, с чего бы ему так расстраиваться. Он же сам говорил, что нам нужно экономить деньги, в смысле, на этой поездке, вот пусть на мне и сэкономит.
— Я не могу просто так взять и уехать. Все мои вещи в Голландии, и я хочу их забрать. Я не хочу, чтобы Катрин прибрала их себе, а так все и будет, если я не потороплюсь.
Он досадливо шипит, куда там Дейрдре из «Улицы Коронации» [20].
— А когда ты туда приедешь?
— К четвергу точно буду.
— Да, ты уж, пожалуйста, приезжай, а то я уже номера заказал в отеле, — говорит он, и его бренди плещется в бокале. — Давай, Марк, пришло наше время. Мы всю жизнь этого ждали. Парни из Лейта в Каннах, ебать-колотить! Мы наконец-то востребованы. Это будет такой улет!
— И я ни за что на свете этого не пропущу, — говорю я ему. — Просто мне надо сперва разобраться с Катрин. Она дама капризная… и я не хочу, чтобы она выкинула на помойку мои вещи. И я не могу просто так бросить Мартина. Типа, прости, приятель, я понимаю, что мы с тобой вместе держали клуб целых семь лет, повидали и хорошее, и плохое, но теперь проявился мой старый друг Саймон, и он хочет, чтобы мы с ним занялись производством порнофильмов.
Он поднимает руки и опускает голову, и тут входит Сара со стопкой грязных тарелок.
— Хорошо, хорошо…
Я продолжаю:
— Все-таки все эти девять лет у меня была какая-то жизнь, и я не могу вот так просто все бросить, блядь, только из-за того, что ты снова считаешь меня persona grata.
Сара выходит, ступая так, словно идет по битому стеклу.
Он что-то отвечает, и какое-то время мы просто сидим и вяло переругиваемся, но потом замечаем озорной огонек в глазах друг у друга и взрываемся хохотом.
— Так больше нельзя, Саймон, — говорю я ему. — Это было нормально для молодых парней, но теперь это похоже на свару двух старых дам. Ты можешь представить, какими мы станем еще лет через десять?
— Я лучше не буду себе этого представлять, — отвечает он, и, похоже, его не прельщает подобная перспектива. — Единственное, что нас может спасти, это: а) куча денег и б) толпа молоденьких девочек. В двадцать лет ты еще можешь чего-то добиться одними пылкими взглядами, в тридцать — своей интересной личностью, но в сорок тебе нужны деньги и слава. Элементарная математика, блядь. Все считают, что я очень целеустремленный, но ни фига подобного. Это просто во мне инерция, что-то вроде кризисного менеджмента.
Меня тревожит, что он вот так открывается, потому что я вижу: под этой нигилистической бравадой скрывается искренность. И я опять его кину. С этой нашей аферой. Наверное, это жестоко. Но как бы он меня кинул, если бы Бегби меня нашел? Нет уж, Псих. Извини. Не то чтобы ты уж совсем нехороший ублюдок, просто ты, блядь, выдающийся эгоист. Когда плаваешь вместе с акулами, единственный способ выжить — стать самой акулистой из всех акул.
И вот что странно. Он вроде как меня понимает, в смысле, что я собираюсь покинуть Англию.
— Тут все отжило свой срок, и если у тебя нет положения или денег — ты гражданин третьего сорта. Америка — вот это место, что надо, — говорит он, — мне надо было туда податься, замутить, например, свою собственную Церковь и выжимать соки из этих наивных, доверчивых янки.
Входит Никки и говорит мне, приподняв бровь:
— Саймон на кухне? Неужели все так плохо? — Она внимательно смотрит на него. — Ты хорошо себя вел?
— Образцово-показательно, — отвечает он. — Ладно, Ренте, пойдем к остальным. А то я боюсь оставлять Темпса наедине с девочками.
Мы снова садимся за стол, и мы с Психом и Гэвом заводим спор о тексте песенки группы The Who «Just A Boy».
— Там: «I'd know better now, giving it all away», — говорит Псих.
— He, — трясет головой Гэв. — Там: «I know better now». Я машу рукой.
— Разница в ваших позициях — это лишь незначительная перепалка двух упертых педантов, которая ничего не меняет в изначальном смысле песни. Но если вы вслушаетесь, действительно вслушаетесь, вы услышите, что там поется: «I'm no better now», в смысле, что я не стал лучше. Я такой же, каким и был. Я ничему не научился.
— Дебилизм, — фыркает Псих. — Песня о том, как ты оглядываешься на прожитые годы, имея все преимущества зрелого взгляда.
— Ага, — соглашается Гэв, — что-то вроде: «Если бы только тогда я знал все, что я знаю сейчас».
— Нет. Здесь вы оба не правы, — говорю я. — Вы послушайте голос Далтри, это же плач, в нем есть что-то пораженческое; рассказ о парне, который наконец осознал свою несостоятельность и ограниченность. «I'm no better now», я все такой же придурок, каким был всегда.
Псих как-то уж очень враждебно все это воспринимает, бесится, словно его обидели лично.
— Ты сам, блядь, не знаешь, о чем говоришь, Рентой. — Он поворачивается к Гэву: — Скажи ему, Гэв, ну скажи!
