Когда старик умер, фея прислала певца, имя ему было Иштван, и певец под лютню спел ту песню, которая затем долгие годы считалась чем-то вроде тайного гимна семьи; поразительной силы мольба, мольба, как ни странно, о безымянности, о страстном желании освободиться от имени, в то время как это имя, казалось бы, означало: всё. Рассказывают, будто исполнял эту песню смерти хор домовых.
Имя сладкое — Иштарчур меня чур меняголой плоти моейбеги беги
Прешло у неба имяпрешло у мира имятак голой моей плотик чему оно
Все имена отнынеотпущены на волюи ты мое сладчайшееи ты мое мудрейшеек своей прибейся стаескорей скорей
49
Тетя Мия, которая после несчастного случая — так это называли в семье, о беде больше не говорили — стала передавать вести между замком и Будапештом, познакомилась в поезде не с одним даже, а с целыми двумя красногвардейцами.
Так в доме появились двое «придворных» (прикормленных, собственных) бойца Красной гвардии.
Один из них был сыном старого слуги моего прадеда, стал металлистом и, понятно, связался с социалистами, но не забыл и о давних, «á la longue», отношениях наших семей и поэтому предложил тете Мие свои услуги. Невинные души двоих молодых людей были буквально напичканы идеями нового времени, и они, не жалея красок, рисовали контессе ее прекрасное будущее, не забывая упомянуть и ее отца, его будущую беззаботную и прекрасную жизнь, забывая при этом, что отец девушки жил и до этого, можно сказать, беззаботно, в полном достатке, — говорили, что государство пожизненно будет платить ему ренту, заботиться о нем и даже доверит ему управление бывшим хозяйством.
Мой прадед все эти новации зафиксировал, пометив каждую литерой «н!»: несерьезно. Несерьезные и наивные представления: н!
Позднее, в немалочисленные серьезные моменты жизни, эти литеры не раз выручали нас, спасая семью — ибо о серьезности момента зачастую свидетельствует как раз несерьезность нововведений, — так что нам оставалось только пометить их буквой «н»: н!
С тех пор как вспыхнула революция, телефоном имели возможность пользоваться только официальные лица, и все же на этот раз телефон зазвонил.
— Красная гвардия говорит!
Мой прадед, будто коснувшись змеи, едва не бросил трубку.
— Эстерхази слушает! — парировал он. «Кто у аппарата?» — «Это я спрашиваю, кто у аппарата!» И т. д., будто в картах. Контра. Реконтра. Субконтра. Ва-банк!
«Домашний» красногвардеец сообщил прадеду, что вечерним поездом на станцию прибывают родственники и просят прислать экипаж. Несколько часов спустя караван прибыл к замку, и «маленький пролетарий Матяш», залог стольких радостей и надежд, после ряда согласований с важными товарищами смог совершить свой въезд в то место, что отныне уже не именовалось наследным владением его отца.
Гейне пишет, что колыбель его качалась на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Раскачивалась и колыбель моего отца, да еще как! Ведь как раз в это время рушилась тысячелетняя Венгрия.
50
Незамедлительно был созван семейный совет, не из-за тысячелетней Венгрии, а потому что нужно было бежать, ибо существовала опасность, что моего еще только начавшего гукать маленького отца возьмут в заложники.
Фактически это было лишь импровизированное совещание, ибо семейный совет — вещь юридически обоснованная и освященная фамильной традицией. На первый такой совет в свое время созвал сородичей палатин Миклош, пожелав, чтобы вся семья собиралась раз в год для обсуждения дел, коль таковые будут, а нет — так «для проведения времени в семейственном любовании». В своем завещании королевский наместник Миклош аккуратно и щедро, со вниманием к самым мельчайшим деталям распоряжается о движимости и недвижимости, напоминая о мире и справедливости, дает советы и дозволение «в случае ежели в связи с завещанием возникнут вопросы, то наследники пусть не судятся меж собою в суде и сие завещание не показывают всему белу свету, а пусть соберутся пятеро самых авторитетных сородичей и решат вопрос».
В среде немецких аристократов в большинстве семей существует постоянный семейный совет, и есть даже специальный, регулярно назначаемый день — Familien-tag; у нас таких не было, и совет созывался по мере необходимости. Члены совета исполняли свои обязанности, разумеется, безвозмездно, ну а если задача требовала и времени и труда, то участников, не являвшихся непосредственно кровными родниками, одаривали подарками (золотыми портсигарами, запонками) и благодарностями.
Семейные советы, собираемые специально, были достаточно редки; так, на одном из них — на совете нашей, де Фракно, ветви — решено было обратиться к монарху, дабы поместья, конфискованные у нашего родича-куруца генерала Антала (Папа — Угод — Девечер — Чеклес), отошли не в чужие руки, а в руки двух его братьев (что и произошло); в другой раз под председательством примаса Имре семейный совет решал вопрос о наследстве вдовы безвременно ушедшего от нас князя Михая — итальянки Анны-Маргариты Бьяндрате, маркизы де Сан, и ее дочерей. Семейный совет предписал даже, сколько лошадей должно быть в упряжке маркизы, какое количество мест положено им в конюшне нашего венского дворца и где полагается им хранить дрова для отапливания их покоев в зимнее время. Обстоятельная семейка, ничего не скажешь!
В соответствии с завещанием палатина, член семьи, апеллирующий, вопреки решению совета, к суду, тут же лишался всего полагавшеося ему наследства. (Кстати, у моего отца было излюбленное выражение: идти в суд — только подьячих подкармливать. Мне это было не совсем понятно, какие еще подьячие, все звучало, как в старом романе.) По тому же самому завещанию, проникнутому отеческою любовью к сородичам, унаследовать все имущество палатина мог любой Эстерхази, на случай же вымирания рода был установлен порядок. (Я обратил внимание: в случае вымирания княжеской ветви наследником становился старший отпрыск из старшей линии графов де Фракно — ау! — либо старший представитель младшей линии. В случае вымирания ветви де Фракно за нею — при тех же условиях — следовали еще Эстерхази де Чеснек и Эстерхази де Зойом.)
Вот почему требовалось согласие всех Эстерхази, когда было решено, ради сокращения долгов (и прежде всего процентов) по секвестрированному домену, просить разрешения Франца Иосифа продать часть фамильных земель. После долгого совещания главы отдельных ветвей, сохранив в неизменности порядок наследования, продажу земель одобрили.
Семейный совет судился и с «прославившимся» в деле Дрейфуса Вальсеном, добиваясь запрета на использование им титула и фамилии.
Мой дедушка был участником многих семейных советов, иногда даже возглавлял их.
Словом, хлопотное это дело — графствовать.
51
По указанию графа Миклоша на время семейных советов в замке Ланжер в рыцарском зале устанавливали огромный необструганный дубовый стол, окружая его именными стульями. Ножки стульев были подпилены таким образом, чтобы лица, глаза различавшихся ростом участников заседания были на одном уровне, дабы помнили, что здесь совещаются равные, и вести себя соответственно было и правом, и нравственным обязательством.
52
Радость и идиллическое настроение, вызванные появлением младенца, длились недолго, потому что мой дед — в свои относительно молодые годы уже бывший премьер-министр — получил известие, что его вновь разыскивают (а в те времена подобные розыски не предвещали ничего хорошего), так что пришлось ему поискать для себя убежище понадежнее.
В довершение всего мой прадедушка Дюла Каройи тем временем занимался в Араде организацией контрреволюционного правительства, которое и возглавил после его переезда в Сегед. В школе мы все это проходили. Училка Варади визжала как резаная:
— Клерикальные ультраконсервативные контрреволюционные силы!
На столике рядом с кроватью бабушки на видном месте стояла его фотография. Клерикальная ультраконсервативная контрреволюционная сила, с интересом разглядывал я его. Он был похож на младшую сестру моей бабушки, но лицо у него было такое, что было видно: нет ничего плохого, что кто-то является клерикальной ультраконсервативной контрреволюционной силой. Но, конечно, у госпожи Варади его фотографии не было.
Фотографии моего прадеда и моего дедушки стояли рядом. Да и в жизни отношения их были на удивление гармоничными. Их связывала не только загадочная «христианская ультраконсервативность», но прежде всего по-барски спокойное, чисто венгерское отсутствие честолюбия — что вовсе не удивительно, если вспомнить обо всех воздаваемых им почестях, но они и не вспоминали о них! — при этом прадед являл собой некий славный метафизический вариант этого типажа, дед же был более оживлен и язвителен. Михай Каройи, ненадолго занявший в начале 1919-го пост президента, был для них слишком шумной фигурой, чего-то, как они полагали, подозрительно добивавшейся. Позднее, в первой половине сороковых, они, оба бывшие к тому времени экс-премьерами, вели поразительную переписку. Таких предельно скупых, лаконичных писем, пожалуй, никто не писал на венгерском ни до, ни после того. Два престарелых барина, обретаясь каждый в собственном замке, за сотни километров один от другого, наблюдали, как рубят сук, на котором они сидят. Точнее сказать, наблюдали они не за этим, а за всем миром, за всем, что происходило в нем, уж такая была привычка. Милый Мориц, чем дольше я размышляю, тем более укрепляюсь в своем убеждении, что в отношении предстоящего шага прав Каллаи, а не Бетлен. Вчерашняя речь Гитлера лишь подкрепила мое убеждение. С сердечным приветом: Д. — Милый тесть, спас, за от 19-го. Полностью понимаю и разделяю твои опасения. М.
