Дэниел стряхнул со стакана капли воды и снова вытащил из кармана носовой платок, чтобы его вытереть.
— Часть сознания должника пребываете постоянном страхе, даже если он сам всеми силами подавляет его в себе. Мы, ирландцы, занимаем одно из первых мест в мире по соотношению долги—доходы. Полагаю, большинство из нас живут от зарплаты до зарплаты. Те же, в чьих руках власть — правительство, работодатели, — эксплуатируют нас с выгодой для себя. Испуганные люди — покорные люди, не только в физическом смысле, но также в интеллектуальном и эмоциональном плане. Если работодатель велит вам работать сверхурочно и вы знаете, что стоит отказаться, как вы ставите под удар все, что имеете, то все равно продолжаете убеждать себя, что делаете это сугубо добровольно, из верности компании. Потому что единственная альтернатива — признать, что вы живете в вечном страхе. Человек, сам не замечая, способен убедить себя в том, что проникся любовью к какому-нибудь транснациональному монстру. И теперь цепляться за рабочее место вас вынуждает не только необходимость зарабатывать деньги, но и весь ваш ход мыслей. Единственные люди, кто способен мыслить и действовать свободно, это те, кто или наделен героической храбростью, или безумец. Или те, кому ничто не угрожает, а потому им неведом страх.
Дэниел налил себе на три пальца виски.
— Я даже с большой натяжкой не подхожу под определение героя, — произнес он. — Впрочем, и безумцем я себя не назвал бы. Думаю, и другие не попадают ни в ту, ни в другую категорию. И все же я хотел дать нам всем шанс обрести свободу.
Он поставил бутылку и посмотрел на меня.
— Ты спросила, чего мне хочется. Я провел немало часов, задавая себе этот вопрос. Год или два назад я пришел к выводу, что на самом деле мне хочется всего двух вещей — общества друзей и возможности мыслить свободно.
Его слова пронзили меня словно острый нож.
— Я бы не сказала, что это чрезмерное желание, — ответила я.
— Как бы не так, — возразил Дэниел, делая глоток виски. В его голосе мне послышались резкие нотки. — Еще какое чрезмерное. Видишь ли, из этого следовало, что нам нужна безопасность. Постоянная безопасность. Что вновь возвращает нас к твоему последнему вопросу. Мои родители оставили после себя кое-какие сбережения, которые приносили небольшой доход. В восьмидесятые это были вполне приличные деньги, сейчас на них не купить даже однокомнатную квартиру. Доверительный фонд Рафа приносит ему примерно такую же сумму. Стипендия Джастина кончится, как только он завершит работу над диссертацией. То же самое можно сказать и про Эбби. И про Лекси, только в прошлом. Сколько, по-твоему, свободных вакансий во всем Дублине для людей, которые изучают литературу и хотят быть вместе? Через несколько месяцев мы все оказались бы в ситуации, в какой находится подавляющее большинство людей в этой стране: в западне между нищетой и рабством, живя от зарплаты до зарплаты, пребывая в вечном страхе, какой очередной фортель отпустит хозяин квартиры или работодатель. И так без конца.
Дэниел бросил взгляд сквозь побеги плюща во внутренний дворик и осторожно покачал в стакане янтарную жидкость.
— Все, что нам нужно было, — это дом, своя крыша над головой.
— И все? Вся безопасность в доме? — удивилась я.
— Ну да, — ответил он слегка растерянно. — С психологической точки зрения разница столь велика, что ее не выразить никакими словами. Как только вы становитесь хозяином своего дома, свободным и незапуганным, что тогда остается другим — всем этим хозяевам квартир, работодателям, банкам? Чем они способны вам угрожать? Кто обладает над вами властью? При желании можно обойтись без чего угодно. Вместе мы всегда наскребем денег на еду. Зато чего у нас не будет — так это почти животного страха потерять крышу над головой. Как только мы от него избавимся, мы тотчас станем свободны. Нет, конечно, я отнюдь не утверждаю, что собственный дом автоматически превращает жизнь в рай; просто в нем заключена разница между свободой и рабством.
Не иначе как на моем лице он прочел немой вопрос.
— Не забывай, мы с тобой живем в Ирландии, — произнес он слегка раздраженно. — Если ты в школе проходила историю, тебе должно быть понятно с полуслова. Что первым делом сделали англичане, чтобы закабалить население? Они присвоили себе землю, а ирландцев, хозяев этой земли, превратили в арендаторов. Все остальное последовало само собой: у ирландцев можно было отнимать урожай, всячески притеснять их, сгонять с насиженных мест. В результате эмиграция, голод. Да что там, список бед и несчастий можно перечислять до бесконечности; причем люди сами не заметили, как угодили в рабство, а все потому, что тот, кто лишился самого главного — земли, — не способен постоять за себя. Уверен, что моя семья повинна не меньше, чем все другие. Так что в том, что я теперь, образно выражаясь, смотрю на обратную сторону медали, есть некая высшая справедливость. Но я не чувствую необходимости принимать это как должное.
— А я снимаю квартиру, — заметила я. — И возможно, живу от зарплаты до зарплаты. Меня это не волнует.
Дэниел кивнул, словно не ожидал услышать ничего другого.
— Значит, ты храбрее, чем я, — сказал он, — или, ты уж меня извини, еще просто не решила, чего хочешь от жизни. Еще не нашла чего-то такого, что было бы для тебя важнее всего на свете. А это, как ты понимаешь, две большие разницы. Студенты и молодежь могут жить в съемных квартирах без особого ущерба интеллектуальной свободе, поскольку это ничем им не угрожает. Им пока еще нечего терять. Кстати, ты заметила, с какой легкостью умирают молодые? Из них получаются самые лучшие мученики за правое дело, лучшие солдаты, лучшие самоубийцы. А все потому, что они еще ни к чему не привязаны. У них нет ни любимых людей, ни ответственности, ни соседей, то есть всего того, что прочно привязывает человека к окружающему миру. Вот почему они так легко расстаются с жизнью. Но чем старше мы становимся, тем чаще обнаруживаем вещи, за которые стоит держаться. Неожиданно, сами того не замечая, начинаем играть в другую игру, кто больше удержит, и это меняет нас до неузнаваемости.
Не знаю, что именно было тому причиной — адреналин, или странный свет, который, дрожа, проникал сквозь побеги плюща, или причудливый ход мыслей Дэниела, а может, просто сама невероятность этой ситуации, — но у меня было ощущение, будто я пьяна. Я представила Лекси, как она на всей скорости несется посреди ночи на украденной машине бедняги Чэда. Затем передо мной возникло лицо Сэма — с печатью какого-то жуткого терпения. Я увидела нашу оперативную часть в вечернем свете, причем на наших столах почему-то разбросаны бумаги другой команды. Мою квартирку, пустую и безмолвную — на книжных полках уже начала собираться пыль, и лишь в темноте по-прежнему горит зеленый глазок проигрывателя, оставленного в режиме ожидания. Я люблю свою квартирку, но неожиданно меня посетила мысль, что за последние несколько недель я о ней ни разу даже не вспомнила, и это печально, просто жуть как печально.
— Я бы, пожалуй, сказал, — произнес Дэниел, — что ты пока что не утратила ту первую свободу, не нашла ничего или никого, с кем хотела бы провести остаток жизни.
Серые проницательные глаза, гипнотическое свечение виски, журчание воды, игра света и тени плюща на его волосах.
— Когда-то у меня был друг, — сказала я, — коллега по работе. Ты его не знаешь, он не участвует в расследовании. Мы с ним были почти как вы здесь, прекрасно подходили друг другу. Люди говорили о нас так, как обычно говорят о близнецах, словно мы с ним были одним человеком: «Этот случай для Мэддокс-и-Райана, пусть Мэддокс-и-Райан поработают». Спроси меня кто-нибудь тогда, я бы ответила, что так и есть — мы всегда будем работать только вместе, вместе уйдем в отставку, и никто из нас никогда не будет работать в паре с кем-то еще, а за свою службу мы получим одни золотые часы на двоих. Правда, в то время я ни о чем таком даже не думала. Просто принимала вещи как должное. И представить не могла, что все может быть иначе.
Я никому не рассказывала об этом. Ни я, ни Сэм никогда не упоминали Роба. Мы не обмолвились о нем даже словом, после того как его перевели от нас. Когда меня спрашивали, как он поживает, я улыбалась и давала уклончивый ответ. С Дэниелом мы были чужие люди, причем по разные стороны баррикад, — под видом цивилизованной беседы мы вели борьбу, и оба это прекрасно знали. И все равно я поделилась с ним. Полагаю, это должно было стать для меня первым сигналом тревоги.
Дэниел кивнул.
— Дело было в другой стране, — ответил он, — к тому же той девушки больше нет.
— Что ж, можно сказать и так, — согласилась я.
Он смотрел на меня с каким-то странным выражением в глазах — нет, то была не доброта, не понимание и не сострадание. Наверное, в тот момент я любила его. Будь у меня возможность бросить расследование и остаться, я бы так и поступила.
