«У него на круглом черепе — великолепные волосы, — какие-то буйные языки белого, холодного огня. Из-под тяжелых, всегда полуопущенных век редко виден умный и острый блеск серых глаз, но, когда они взглянут прямо в твое лицо, чувствуешь, что все морщины на нем измерены и останутся навсегда в памяти этого человека. Его сухие складные кости двигаются осторожно, каждая из них чувствует свою старость.
— Джентльмены! — говорит он, стоя и держась руками за спинку стула. — Я слишком стар, чтоб быть сентиментальным, но до сего дня был, очевидно, молод, чтоб понимать страну чудес и преступлений, мучеников и палачей, как мы ее знаем. Она удивляла меня и вас терпением своего народа: мы не однажды, как помню, усмехались, слушая подвиги терпения, — американец упрям, но он плохо знаком с терпением, как я, Твен — с игрой в покер на Марсе…
— Потом мы стали кое-что понимать — баррикады в Москве, это понятно нам, хотя их строят вообще не ради долларов, — так я сказал?
Конечно, он сказал верно, это доказывается десятком одобрительных восклицаний, улыбками. Он кажется очень старым, однако ясно, что он играет роль старика, ибо часто его движения и жесты так сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову»[530].
Из всех воспоминаний о Марке Твене эта запись самая выразительная и запоминающаяся; в ней воссоздан живой облик престарелого, но всегда юного Твена и переданы большая любовь и уважение, которые питал А. М. Горький к своему американскому собрату по перу.
Буржуазная пресса США вскоре начала травлю русского революционного писателя, пытаясь дискредитировать политическую миссию, с которой он приехал в Америку, но формально прикрывая это претензиями к А. М. Горькому, который «поселился в одном отеле с женщиной, не являющейся его женой».
Шла одна из тех позорных клеветнических кампаний, которыми была богата общественная жизнь США.
Марк Твен не понял политического смысла травли А. М. Горького. Ему казалось, что он выполнил свой гражданский долг, когда при публичном сборе средств на нужды русской революции он подписался на крупную сумму денег (кстати, Гоуэлс, присутствовавший здесь, подписаться отказался). Но Твен не присоединился к защитникам А. М. Горького-Евгению Дебсу, профессору Гиддингсу, Л. Мартину и другим. О них тепло вспоминает А. М. Горький, рассказывая в одном из писем, как они давали своим соотечественникам уроки вежливости, отучая их «влезать в душу человека в галошах и с зонтиком».
Марк Твен не нашел необходимым выразить публично свое возмущение происходящим и даже ушел тайком с банкета[531], где А. М. Горькому устроили обструкцию. Репортеры толпами ходили за Твеном, осаждали его, дежурили у дверей дома, требуя, чтобы он выявил свое отношение к происходящему.
Твен молчал, хотя знал, что, скажи он хоть слово защиты, оно мигом облетело бы весь мир, получило бы громадный резонанс, определило бы истинный характер травли. Твену казалось, что случившееся не выходит за рамки вопросов чисто формальной этики, и поэтому в разговоре с художником Даном Бирдом он заметил: «Горький совершил ужасную ошибку…» Но где-то в глубине души у Твена, видимо, осталось недовольство собственным поведением: в «Записную книжку» того времени он занес строки, звучащие как самооправдание:
«Попытки, которые были сделаны для защиты Горького, давали право на уважение, потому что вызваны они были великодушием, но я думаю, что чернила были потрачены зря. Привычка остается привычкой: она сделана из меди, из котельного железа, из гранита; факты, доказательства, убеждения оказывают на нее такое же действие, как ленивый ветерок на Гибралтар»[532].
Передовая русская интеллигенция встретила сообщение из-за океана о травле А. М. Горького гневным возмущением и засыпала газеты письмами и телеграммами, в которых говорилось о ханжестве американцев и о скандальном поведении Марка Твена. В книгоиздательстве «Ключ» появилась брошюра «По поводу Максима Горького и Марка Твена» (1906) с тремя статьями. В первой статье Людмила Шаргей негодует на американский пуританизм. Ее интересует: «каким образом во главе этой бури оказался сам Марк Твен?» Во второй статье брошюры — «Русский человек и наивность» — автор с псевдонимом «Скептик» язвительно рассуждает о статуе Свободы в Америке и истинном поведении американцев.
Наиболее беспощадным обвинителем Марка Твена в брошюре является «Мечтатель» — автор статьи «Пустяк ли это?» Он не считает историю с М. Горьким в Америке ничтожным инцидентом: «…во главе этого движения стаял Марк Твен, писатель всемирной славы, — и это уже не ничтожный инцидент, а инцидент мирового значения». Русский журналист очень резко отзывается о поведении американского писателя: «…Марк Твен поступил как трус; и во всей истории с Горьким единственно глубоко и необычайно возмутительно — трусость Марка Твена. Между тем она-то и вызвала меньше всего возмущения». Автор статьи делает Твена ответственным за поведение американцев. «…Американцы полны предрассудков, но они смело могут ответить: «Если мы грубы, то это потому, что наши писатели трусы!»
А. М. Горький оказался в роли защитника Марка Твена. В письме, написанном из Нью-Йорка в апреле 1906 года и адресованном в редакцию одной из русских газет, А. М. Горький просит своих друзей и защитников в России не волноваться.
«Я ведь слишком хорошо иммунизирован всевозможными ядами в России, для того чтобы страдать от нескольких капель американского яда». Во всех странах мещане — самые строгие судьи в области морали. «Мещанин невозможен без морали, как удавленник без петли, — саркастически пишет А. М. Горький и продолжает: — Они меня наказали, они показали мне самих себя, как тухлые яйца на огне свечи. Но я уже не однажды наблюдал на родине эту грустную картину духовной нищеты…»
«…Не следует также нападать на почтенного Марка Твена. Это превосходный человек», — утверждает А. М. Горький; и далее говорит, что в данном случае Твен оказался одним из тех людей, которые «неясно понимают значение фактов»[533].
Последнее — самое главное. Эта неприятная для Твена история была свидетельством его политического бессилия; писатель был опутан условностями буржуазной жизни. «Я как птица в клетке, — говорил он о себе в последние дни своей жизни, — всегда жажду вырваться и всегда ушибаюсь о прутья».
Перед смертью, желая «уйти незапятнанным в могилу», Марк Твен начал диктовать стенографистке наиболее резкие свои суждения — «всю правду» о ненавистном ему буржуазном обществе. Эти записи вошли в состав «Автобиографии», которой писатель придавал большое значение.
В предисловии к ней Марк Твен пишет: «Создавая «Автобиографию», я все время помню о том, что я говорю из могилы, потому что буду мертв прежде, чем книга увидит свет.
Но из могилы я говорю охотнее, чем языком живых, и вот по какой причине: я могу это делать свободно…
Могу быть таким откровенным, вольным и нестесненным, как в любовном письме, потому что знаю — написанное мною не увидит света, пока я не буду хладным, ничего не знающим и безразличным»[534].
В этих горестных признаниях запечатлена трагедия писателя, втиснутого в прокрустово ложе требований буржуазного общества, принципы которого ему казались безумными и бесчеловечными. «Когда мы вспоминаем, что все мы сумасшедшие, непонятное исчезает и жизнь становится объяснимой», — писал он перед смертью[535].
Часть «Автобиографии» — «Земля в Теннесси» — была написана еще в 1870 году, кое-что из нее появилось в 1885 году; закончена она была в последние четыре года жизни писателя (1906–1910); неопубликованными остались наиболее поздние и резкие суждения Твена.
Прикованный болезнью к постели, Твен не оставлял работы до самого последнего дня своей жизни, продолжал сохранять ясный ум и жизнелюбие[536].
Смертельно больной Твен был по-детски рад вниманию людей к нему. Будучи на Бермудских островах, за несколько дней до смерти, Твен сидел у окна после тяжкого и грозного ночного приступа грудной жабы. «Я жду «Бермудца», — сказал он, — интересно, будет ли он сигналить? Капитан знает, что я болен, и дает два коротких свистка, когда проходит вот за тем островом. Здоровается со мной». Вскоре показался пароход. Твен пристально следил за ним, не сводя взора с ярко-красных труб парохода, выплывавших из-за зеленого острова. Вдруг показались два облачка пара и послышались два хриплых свистка. «Это мне, — сказал бывший лоцман со счастливой улыбкой, — капитан Фрезер не забывает меня».
Изнуренный болезнью Твен никогда не издавал ни одной жалобы и в перерывах между приступами смешил окружающих. После ночного приступа, когда близкие думали, что он не выживет до утра, Твен, оправившись, так определил свои ощущения: «Это была фантастическая ночь. Каждая боль выступала в своем репертуаре». Следующая ночь была тоже тяжкой. Наутро Твен сказал: «Они работают посменно; боль в груди ночью, а удушье днем. Я теряю столько сил, что, думаю, их хватило бы на изнуренную армию». Смерть Марк Твен встретил мужественно, без страха и жалоб. [537]
