— Я так устал, Фоули, я воевал слишком долго в этих неблагодарных водах, я — словно судно без конвоя, одно в бурю, которая никогда, никогда не утихнет. Будущее принадлежит азиатским низам, панславянским скотам, помилуй нас Боже, даже бесконечное брожение черного отродья в Африке. Нам их не сдержать. Под этими волнами мы пойдем на дно. Где наш Христос, наш Агнец? Обетование?
Видя его тревогу, Фоули хотел его успокоить:
— В наших молитвах...
— Фоули, избавь меня от этого, всё, что нам нужно — начать убивать их в больших количествах, ничто другое не помогает. Всё это притворство —«равенство», «переговоры», такой жестокий фарс, жестокий к обеим сторонам. Когда люди Господа в опасности, ты знаешь, чего он требует.
— Поражать врагов.
— Поражать немедленно и всегда.
— Надеюсь, никто этого не слышит.
— Господь слышит. А что касается людей, у меня нет стыда относительно того, что должно быть сделано.
Его черты были странно напряжены, словно он пытался подавить крик восторга:
— Но ты, Фоули, кажется, почти нервничаешь.
Фоули немного подумал:
— Мои нервы? Литая сталь.
Он снова зажег сигару, пламя не дрожало:
— Готов к чему угодно.
Зная о растущем нежелании Другого Вайба доверять рапортам с полей сражений, Фоули, который обычно присутствовал там и думал, что держит ситуацию под контролем, сначала обиделся, спустя некоторое время —встревожился, в эти дни он не видел особого смысла в том, чтобы высказывать свою точку зрения. Штаб на Перл-Стрит всё больше напоминал окруженный рвом замок, а Скарсдейл все больше походил на правителя, погруженного в самоуспокаивающие фантазии, свет в его глазах в эти дни был не таким, как тот прежний открытый жадный блеск.
Блеск ушел, словно Скарсдейл скопил все деньги, которые хотел, и теперь его биография переходила к другим вопросам, ему нужно было действовать в большом мире, который, как ему казалось, он понимал, но, даже Фоули это видел, он ошибался, возможно, фатально, он даже не мог больше задавать правильные вопросы. К кому Фоули с этим обратиться?
И правда, к кому? Он подсчитывал, какими могут быть наихудшие последствия, и результат каждый раз получался один и тот же. Тут не к чему было испытывать отвращение, но нужно было привыкнуть — вероятно, не кровавое побоище неразумных в счастливых масштабах болгар или китайцев, скорее — в соответствии с умеренной американской традицией уверовавшего залива Массачусетс или Юты, праведников, которым Господь шептал в горшие минуты ночи, и да поможет Господь тем, кто говорит об обратном. Его собственные голоса, никогда не притворявшиеся принадлежащими кому-то другому, напоминали Фоули о его миссии обуздывать альтернативного Фоули, действовать в качестве Скарсдейла Вайба, избегая свободы безудержного кровопролития, темного обетования, открывшегося американцам во время Гражданской войны, подчиняющегося с тех пор своей собственной жестокой инерции, поскольку победители Республиканцы продолжали преследовать Индейцев Равнин, забастовщиков, Красных эмигрантов, любого, кто не казался покорным материалом для мельничных жерновов нового укрепленного порядка.
— Существует тонкая грань, — однажды намекнул магнат, — между убийством одного старого Анархиста и изъятием всей семьи. Я до сих пор не уверен, как мне нужно было поступить.
— Их тысячи на свете, мы внесли свою лепту в их уничтожение, —растерянно ответил Фоули. — Зачем заморачиваться и выделять кого-то из них?
— Этот мальчик Кристофер, например. Он другой.
Фоули не был невинным ягненком. Он бывал на площади Купер-Сквери в районе злачных мест, провел вечер, а может быть, и два, в пансионатах, где мужчины танцевали друг с другом, или наряжались как Нелли Нунан или Анна Хелд и пели для толп «фей», как они себя называли, это воспринималось просто как очередная деталь городской развращенности, разве что приправленная страстью. Она была не просто настоящей, она была слишком настоящей, чтобы ее игнорировать. Фоули зашел далеко, он научился не пренебрегать страстью другого мужчины.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Безусловно, то, что Кита привезли сюда из скалистой нищеты Сан-Хуана, было актом спасения, равным обращению в Христианство ребенка жестокого варвара, которого тот обязан был умертвить. Так мотивы, которыми руководствовались на Перл-Стрит, заставили вступить в игру, а со временем — и разработать план для всей семьи. Мэйва будет получать ежемесячное пособие на себя и Лейк. Фрэнку предложат высокооплачиваемую работу, когда он закончит Горную школу в Колорадо, Риф...
— На самом деле его не видели уже некоторое время... Еще один бродячий игрок, он появится рано или поздно, и окажется самым дешевым из всех, пусть довольствуется скромным джек-потом, который он никогда не надеялся выиграть.
Но голос, не похожий на другие голоса, говорившие с Фоули, начал говорить и, однажды начав, настаивал:
— Это можно назвать коррумпированием молодежи. Ему было мало заплатить за убийство его врага, ему обязательно нужно еще и подкупить детей жертвы. Ты в муках пробирался сквозь дебри Дикой природы, в конце концов, в Колд-Харбор ты три дня находился между жизнью и смертью, между мирами, и вот для чего ты спасся? Для этого низкого, нервного, лукавого холопства у слабеющего сознания?
Далли ехала в поезде на восток, она практически замкнулась в себе, быстро поняв, что в эти дни для поэтов-ковбоев ничто не сравнится с рельсами, наряду с мошенниками, провинциальными девицами и карманниками их можно было встретить на любом поезде на запад от Чикаго. Они ехали в вагонах-салонах, часами восхищаясь всем, что мелькало за окном, представлялись при знакомстве «Рауль» или «Себастьян», флиртовали с молодыми матронами прерий, ехавшими к мужьям или от мужей, имена которых редко упоминались. В обитых бархатом открытых вагонах для туристов или вагонах-ресторанах, частных и общественных, едущих и стоящих на месте, эти пташки подавляли аппетиты и вызывали тошноту. Кофе в чашке остывал до температуры льда. Головорезы, замышлявшие лихое дело, отшатывались, разворачивались и уходили прочь, словно к ним подбирался неодолимый газ, и поэты Дикого Запада приступали к неистовым восхищениям.
Снова увидеть Чикаго — не то, чтобы кто-то ее об этом спрашивал, но если бы спросили, она не смогла бы четко описать свои чувства, а кроме того, между поездами у нее не будет времени многое увидеть. Где-то в ее голове таилось представление: раз Белый Город существовал когда-то на Озере в Джексон-Парке, он разросся каким-то образом, как хлебные дрожжи, заполнив весь город благодатью. Когда она ехала по городу к Узловой станции, поняла, что потрясена необъятностью, нагромождением архитектурных стилей, оживлением, подъемом, небоскребами в сердце города. Это некоторым образом напоминало ей павильоны Парка развлечений, эту смесь всех народов мира. Она выглядывала из окон, надеясь увидеть проблеск своего Белого города, но видела лишь меркнущий свет дня, и понимала, что запущен какой-то обратный процесс —не разрастание дрожжей, а сгущение в эту каменную серьезность.
В Нью-Йорке она наконец-то покинула транспортное средство, рассматривая тени птиц, движущиеся на озаренных дневным светом стенах. Сразу за углом, на большой Авеню, двуконки, изогнутые и требующие налога на роскошь, как кровати куртизанок в любовных романах, ехали мимо, лошади ступали точно, в зеркальной симметрии. Тротуары запружены мужчинами в черных костюмах с жесткими белыми стоячими воротниками, резкий свет полудня толкал вперед жителей пригородов, эффектные высокие сияющие цилиндры отбрасывали тени, казавшиеся почти твердыми... Женщины, наоборот, были наряжены в светлые цвета — гофрированные манжеты, контрастные отвороты, шляпки бархатные или соломенные, украшенные множеством искусственных цветов, перьев и лент, широкие поля бросали на лица томную полутень под стать пудре и румянам. Гость из дальних миров мог бы представить два разных вида, у которых мало общего друг с другом...
Когда пришло время обеда в ее первый день в Городе, Далли пошла в ресторан, чтобы поесть. Это было веселое место, почти всюду блестящий белый кафель, звон серебра о фаянс. Специфический запах церковной трапезы — запах американской домашней кухни. Чистые салфетки свернуты и ждут в стаканах для воды. На каждом из длинных столов высокая стойка с вентилятором, набирающим обороты, и маленькая гроздь электрических лампочек: каждая под стеклянным абажуром, под тем, что показалось ей корпусом гидромотора. Она не увидела никаких плевательниц, никаких курильщиков сигар, никаких скатертей, но безупречную чистоту мраморных столешниц поддерживали девушки в белых платьях с поясами и маленькими черными галстуками-бабочками, их волосы были аккуратно заколоты, они относили посуду в мойку и сервировали новые места.
