Своим видом Сталин как бы говорил: «Работайте – у вас в руках все полномочия!». Однако достаточно было В.М. Молотову по своей инициативе напечатать в «Правде» безобидную, в общем-то, статью Уинстона Черчилля с положительными оценками в адрес Сталина, как вождь устроил своему заместителю разнос:
Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалениями России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить его нечистую совесть и замаскировать враждебное отношение к СССР . Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирсов… Советские лидеры не нуждаются в похвалах зарубежных лидеров. Что касается меня лично, то эта похвала только покоробила и оскорбила меня.
Позиция Сталина, разумеется, правильная – на то ведь он и был СТАЛИН, а не Горбачев, который во время первого же официального визита в Лондон, точно деревенская Манька, кинулся по магазинам, опозорив стоявшую за ним державу. Дело в форме, в том, что взрослый, умудренный опытом, известный всему миру Молотов вынужден был не защищать свою точку зрения, а рабски оправдываться:
Ваша телеграмма проникнута глубоким недоверием ко мне как к большевику и человеку. Я принимаю это как самое серьезное предупреждение от партии для моей последующей работы, какой бы она ни была. Я попытаюсь делать ее на совесть, чтобы вернуть ваше доверие. Каждый честный большевик видит в нем не просто ваше личное доверие, а доверие партии. Его я ценю дороже жизни.
Однако даже отсутствие немедленной реакции со стороны Сталина не являлось гарантией того, что вождь одобряет принятое кем-либо из соратников решение. В прежние времена Сталин уже на следующий день после встречи Жемчужиной с Голдой Меир сказал бы Молотову: «Слушай, Вячеслав, чего там Полина путается с этой чуждой личностью?» Теперь Сталин молчал до тех пор, пока Молотов не начал пропагандировать крымскую идею Михоэлса, в результате чего вместо товарищеского замечания Вячеславу Михайловичу пришлось слушать от Сталина нотацию на Пленуме ЦК.
Товарищ Молотов, – сказал Сталин, – наш министр иностранных дел, находясь под «шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу печатать в СССР буржуазные газеты и журналы. Разве не ясно, что буржуазия – наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей – это, кроме вреда, ничего не принесет. А что стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого не достаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш советский Крым. Товарищ Молотов неправильно себя ведет как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения.
Товарищ Молотов так уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять.
Вообще, – продолжал Сталин, –
Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением о мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов, и Микоян – храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах.То, насколько выволочка, устроенная Молотову, поразила Пленум, рассказывал в своих воспоминаниях Константин Симонов:
Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял.
При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой…
Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на Пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно.
Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.Коль скоро такой обструкции подвергся второй после Сталина человек в партии, никто из советских руководителей не мог, естественно, быть уверенным, что завтра аналогичную оценку не получит и его служебная деятельность.
В результате такого положения советское руководство, наполовину парализованное одной только тенью Сталина, к началу пятидесятых годов стало проводить и не сталинскую и не свою собственную, а вообще непонятно какую политику.
В воздухе реально запахло безвластием, и это моментально почувствовали политические противники Советского Союза.
Объективно сложилась ситуация, когда не только «волчья стая соратников», но и весь жизнеспособный организм Советского Союза, созданный и закаленный Сталиным, должен был отторгнуть вождя, чтобы эффективно двигаться дальше.
Еще раз подчеркну – никакого святотатства здесь нет. Сталин, безусловно, сам понимал историческую закономерность и даже необходимость своего ухода.
«Сталин – это Советская власть», – неоднократно повторял он.
Однажды много лет назад молодой Сосо Джугашвили дал Великую клятву – он отрекся от прежнего имени, чтобы растворить себя в революции и служении народу. Он добровольно лишил себя простейших прав и привилегий обычного человека, в том числе права на спокойную старость. Когда настало время уйти СТАЛИНУ, Иосиф Джугашвили также должен был умереть.
Технология заговора
Однако от общего понимания правящей верхушкой необходимости ухода вождя до заговора против него лежит настоящая Марианская впадина, ибо подойти и «прикончить волка-одиночку» не так уж и просто.
Взять, например, Адольфа Гитлера. Казалось бы, что в апреле 1945 года, когда по Принц Альберт-штрассе уже двигались колонны 1-й гвардейской танковой армии, сам бог велел сподвижникам зарезать фюрера эсэсовскими кортиками, поделить «сокровища НСДАП» и смыться в Южную Америку. Однако они до последней секунды продолжали соперничать за близость к Гитлеру, бдительно приглядывая друг за другом и сохраняя единство в своих рядах.
Все дело в том, что большинство людей предпочитают быть лояльными существующей власти, а не гипотетически возможной и получать от существующей власти реальные блага сегодня и сейчас, а не рисковать жизнью ради завтрашних призрачных надежд. Или, как говорил пушкинский Герман в «Пиковой даме» – не жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее.
Советского Союза это правило касалось особенно, поскольку с первого дня своего основания он был принужден вести постоянную борьбу со шпионами, врагами и вредителями, подсылаемыми «капиталистическим окружением». Естественно, что сталинская аппаратная среда, участвовавшая в этой борьбе самым активным образом, выработала со временем высокую степень защиты от возникновения разного рода сговоров и появления неформальных группировок. Принцип «больше трех не собираться» впитался в кровь и лимфу советских чиновников и военных.
Как на практике действовал этот «аппаратный иммунитет», хорошо изображено в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев»:
– Куда вы, гражданин Кислярский? – окликнул Полесов. Он стоял у телеграфного столба и криками подбадривал рабочего связи, который, цепляясь железными когтями за дерево, подбирался к изоляторам.
– Иду сознаваться, – ответил Кислярский.
– В чем?
– В мече и орале.
Виктор Михайлович лишился языка. А Кислярский, выставив вперед свой яйцевидный животик, опоясанный широким дачным поясом с накладным карманчиком для часов, неторопливо пошел в губпрокуратуру. Виктор Михайлович захлопал крыльями и улетел к Дядьеву.
