А мне — на руку. Главное — мосты навести, вписаться в эту чирикающую компанию.
— Помоги ему, Лариса, — защебетали они.
Та сказала:
—Я — диспетчер номер один. Я им всем расписания составляю, где, кто, в какой аудитории.
— Хорошо, — говорю, — но исчезла аудитория 346.
— Она не исчезла, — ответила Лариса, — триста сорок шестая аудитория — это проходная комната. Вы в ней стояли и ее же искали, потому что двери там сняли — расширение получилось в коридоре — это и есть триста сорок шестая.
— Ну, да Бог с ней, с вашей архитектурой, мне студентка нужна, одна заочница с экономического факультета, фамилия, вот, имя, группа, курс.
— Так это же совсем просто, — сказала Лариса, заглянула в свои расписания и сообщила: аудитория 128, но не сейчас, а через полтора часа у них будет там занятие.
— Экзамен?
— Нет, не экзамен, обыкновенное занятие.
Сказала, и квиток мне уже пишет со всей этой информацией.
Я взмолился:
— Лариса, девочки! Проверьте еще раз. Это уже третий вариант. Нет ли ошибки?
— Ошибки нет, я же Вам говорю, я диспетчер номер один, я сама эти расписания составляю.
Но женщины загалдели:
— Проверь, Лариса, у них же занятия с Каргановым, а ты же его знаешь — он же возьмет и перенесет или отменит.
— Ладно, — сказала Лариса и пошла уточнять.
Через несколько минут она вернулась и сообщила:
— Они сейчас находятся в аудитории 81, экзамен сдают, давайте я вас проведу.
Дверь в долгожданную аудиторию закрыта, оттуда лишь глухие голоса, если ухо приложить.
— Но входить нельзя, — сообщила Лариса, — там же экзамен идет.
— Ладно, — сказал я, — сегодня день открытых дверей. — И с этими словами вошел туда. Все обернулись, и я сразу увидел ревизоршу мою драгоценную — вот она, рукой подать.
Но…
Но плоской доской и в свитер затянутая встает очкастая во весь рост учительница, и непреклонство и арктики в ней, торосы, холод и медведи ощеренные, и говорит равнодушно, но с металлом, как радио на вокзале:
— Здесь идет экзамен, прошу покинуть аудиторию.
Контрапункт. Мгновение. Еще мгновение. Кто-то шепчет свое: партицип цвай… перфект… Ага, вот оно что.
— Энтшульдиген зи мир битте, абер их браухе нур айн айнцигер момент. Простите, пожалуйста, но мне нужен только один момент единственный, — сказал я, каркая лихо и картавя, как фрицы в сорок первом.
Эта «доска» остолбенела сначала, потом ответила человеческим голосом:
— Битте, битте. — На плоскости ее свитера появились вдруг миленькие два холмика, чахлая юбка тоже округлилась на бедрах, она превратилась в женщину и повторила уже с улыбкой очаровательно:
— Б-и-и-итте.
— Ах, данке, гросс данке, — пробормотал я, а сам ухватил ревизоршу за локоть и вытащил ее в коридор.
— Да в чем дело? — лепетала она, страшась неведомого.
Я коротко объяснил, а в моей башке, в висках грохотали пульсы. Она тянула свое:
—Да как же вы меня нашли?
— Ладно, не в этом суть, — сказал я, — мне нужно завтра оперировать.
— Ну, как освобожусь, часа через полтора… позвоните…
— Сейчас, сейчас нужно, у меня машина на улице с людьми (Андрей-Бобик, где ты?), в бухгалтерию едем, решения будем принимать. Искалечим же все своими руками сейчас, потом не вернешь.
— А звонить откуда?
— От диспетчеров, пошли!
В пути уже спокойно я рассказал ей, что мы получаем специальный фонд для оплаты консультаций — ее родной финотдел как раз и помог на исполкоме. Теперь, наконец, нарушений не будет. Лжефридман, как сон, как утренний туман, исчезнет, а профессору Гурину будем платить за фактически отработанные часы (положим, не за часы, а за работу — с лихвой, ну да тут не подкопаешься). И гинекологу тоже без нарушений, почти. И разное еще… Только время нужно, чтобы концы свести. Она согласилась. Зашли мы в диспетчерскую к этим колибри. Они засмеялись одобрительно. Ревизорша позвонила своей подчиненной ревизорше, что-то ей растолковала. С милыми пичужками мы простились и вышли в коридор.
— Завтра к вам не придет никто, — сказала она, глядя мне в глаза. Потом обернулась к стене и сказала в стену:
— А может, и вообще не придут…
— Ага! Ага! — вырвалось у меня с восторгом и клекотом.
— Но чтоб все было по закону, — сварливо проскрипела она вполоборота.
— Да, да-а-а…, да, да, — сказал я нежно и страстно, благоговея, внимая и трепеща. Мы простились. Я поцеловал ей руку и кинулся в гардероб. Вихрем на улицу. Бог ты мой!
Стоит Андрей-Бобик — дожидается, и вся моя компания в машине сидит.
— Как дела? — кричат.
— Порядок у нас, — сказал я. А сам голову вскинул, и радость гусарская, нахальная, горячими пуншами и веселым шампанским по телу так и пошла!
По инерции все же катим в бухгалтерию — сверить кое-что и марафет навести по самой поверхности, не ломая уже, не коверкая. Хорошо едем. Я красуюсь, секретарша мною любуется, сестра-хозяйка боготворит, и даже старшая сестрица улыбается. Бухгалтера поздравляют меня тихим шепотом, подмигивают по-свойски. Графики и сметы мы все же вытаскиваем, мирно документы сверяем, легкий чуть марафет наводим — бархаткой по чистому голенищу. Неторопливо, разнеженно, и колокольчик в душе.
Тут разламывается дверь, и бывший мой шофер с рассыпанной давно машины в проеме вспыхнул, как шаровая молния. Молодой ухоженный толстяк, еще и бородатый, а прозвали Нарциссом (от зеркала не отходит, любуется собой, оттуда и прозвище его). Теперь взъерошенный и потный, в глазах безумие, и борода съехала куда-то набок.
—Быстрей, быстрей, — кричит, — поехали!
Переключаться мне быстро, сей момент, а в чем дело?
— Машину, машину дают, новую!!!
Я уже бегу с ним по лестнице — через эти ступени корявые, но молодежным скоком, ах, не по возрасту.
— Две… тысячи… семьсот… рублей, — выдыхает он с кашлем. — Срочно!!! Срочно!!!
Машина рвет с места, на обгон круто.
А куда? На завод. Там директор — свой. Рак слепой кишки, наш пациент, наш человек. Вытащили его «оттуда». И уж сколько лет как здоров. Директорствует. Правда, он уже дал тысячу рублей на озеленение онкологического диспансера, но другого выхода у меня сейчас нет. Две тысячи семьсот (госцена «Москвича») нужно оплатить в ближайшие полтора часа, иначе машину перекинут другому здравотделу. Да мы костьми ляжем сейчас, землю будем жрать, но фортуну-судьбу не упустим. Ах, колеса свои! Ах, колеса! Собственно, не к нам они и катились по плану-графику изначальному. Но что-то не сладилось там по бумаге, по финансам, а, в общем, по расторопности их, и наш завгар — страсть бедовый — тут рыбину и подсек. Слава ему! Только теперь эстафета — у нас, а деньги такие немалые, и за месяц не всегда возьмешь, а уж сходу никак не достать, нереально. Маниловщина… Опять ХЭППИ-ЭНД делать надо.
Завод. Директор и главбух разом встали из-за стола, но и руками развели из-под живота, и виноватой улыбкой засмущались: денег, дескать, не жаль, но нельзя машину, именно машину нельзя оплатить — запреты здесь по министерству, еще банк не пропустит и разное… Мне вникать-понимать некогда, да и не нужно. Долой. Мимо и дальше! Быстрее! Сначала едем, потом думаем: куда?! В горфинотдел. Фин (финансы) — значит деньги, да еще знакомые там. Быстрее туда! Быстрее! Тормоз со скрипом, бегом через ступеньку. Финансисты улыбаются навстречу, говорят:
— Привет вам, здоровья, войдите, чего запыхались? Мы же к вам не идем, комиссию не послали, время вам дали…
— Время дали — спасибо, — я говорю, — теперь, пожалуйста, деньги дайте — две тысячи семьсот рублей, срочно нужно.
— Какие деньги? Да вы что?!
Недоумение у них, сомневаются (а все ли у меня дома?), и раздражение в подтексте.
— О-ох, — застонал Нарцисс, зубами заскрипел и руки судорогой вскинул.
— Страдает человек, — сказал я, — потому что сейчас лишимся машины, еще полчаса и конец — другие заберут.
— Так что вы хотите?
— Подпишите гарантийное письмо.
— Финансовые отделы гарантийных писем не дают.
