не было бы в дневнике Рюрика Ивнева такой записи: «Он (Мариенгоф) был так беспомощен и жалок без Сережи, и в этот период я его очень любил и жалел, а теперь он так явно извлекает выгоды, «выжимая сок» из своей дружбы с Сережей. Все это противно до тошноты». Материальные претензии, взаимные упреки… И вот уже Есенин, со слов Матвея Ройзмана, требует от издателя в сердцах: «Что же тут непонятного? <…> Разорвать «Прощание с Мариенгофом»… Да нет, к дьяволу!» «Есенин не был ни мелочным, ни мстительным. Благородство души не позволяло ему искать союзников для борьбы с бывшими друзьями», – утверждал Ивнев. Решив уехать насовсем в Ленинград, Есенин первым пошел на примирение с бывшим другом. Читаем у Василия Наседкина: «Я помирился с Мариенгофом. Был у него…
Он не плохой. Последние слова он произнес так, как будто прощал что-то…» Их последняя встреча состоялась на Тверском бульваре, напротив Камерного театра, где Мариенгоф по обыкновению поджидал жену, актрису Анну Некритину, сидя на лавочке… Обнялись. Поцеловались. И Есенин пошел проститься с памятником Пушкина… Тверской бульвар – сакральное место, где часто прохожие встречали двух неразлучных друзей – Есенина и Мариенгофа. Этот текст о примирении можно было бы назвать «Прощание с Мариенгофом» или «Прощение Мариенгофа», если бы через пару лет после трагической гибели Есенина Мариенгоф не написал «Роман без вранья», а в нем не появилась бы 27 глава… о том, как доцент Московского университета Николай Львович Шварц читал в присутствии Мариенгофа, Есенина, Кожебаткина, Быстрова и еще кого-то свой многолетний труд – «Евангелие от Иуды» и о том, как «Есенин дружески положил автору руку на колено: «А знаете, Шварц, ерунда-а-а! Такой вы смелый человек, а перед Иисусом словно институточка с книксочками и приседаньицами. Помните, как у апостола сказано: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Вот бы и валяли.
Образ-то какой можно было закатить. А то развел патоку… да еще от Иуды». И, безнадежно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался. Этой же ночью Шварц застрелился. Узнали мы о его смерти утром». И для большей трагичности момента лучший друг – Мариенгоф – приводит пару страшных примеров такой вот нежнейшей улыбки, какая была у Есенина, иезуитской: у красноармейца, смеха ради застрелившего большую белую собаку, бежавшую по насыпи, весело виляя хвостом, и у водопроводчика, который, безуспешно пытаясь пристроить в приют юродивого сынишку, в конце концов «взял на Ярославском вокзале билет, сел с Володюхой в поезд, а в Сергиеве, когда мальчонка заснул, тихонько вышел из вагона и сел в поезд, едущий в Москву». Это Есенина, в ком Чернавский подсмотрел «щемящую нежность к людям», друг навязчиво сравнивает с упырями-убивцами?! Благодаря Матвею Ройзману доказана несостоятельность обвинений, брошенных Мариенгофом. Мотя пишет: «Что же на самом деле произошло со Шварцем? В 20-е годы с ним была в дружеских отношениях поэтесса Нина Леонтьевна Манухина, ныне вдова Г.А. Шенгели. Я написал ей письмо, прося рассказать о кончине Н.Л. Шварца. Вот ее ответ: «Уважаемый Матвей Давидович! На ваше письмо о Николае Львовиче Шварце могу ответить следующее: многие годы я была дружна с ним. <…> Я в 1920 г., живя в Кашине, получила от Николая письмо, в котором он сообщал мне о чтении «Евангелия от Иуды» Есенину и Мариенгофу. Он писал, что их резко отрицательный отзыв не произвел на него никакого впечатления. Через месяц после этого «памятного» чтения Шварц не застрелился, а отравился кокаином, которым в последние месяцы он сильно злоупотреблял. Олег Леонидов, в квартире которого Н. Л. занимал комнату, рассказывал мне, что Шварц мучился несколько дней, но спасти его было уже невозможно. Никаких «предсмертных» записок Николай Львович Шварц не оставил». Именно Матвей Ройзман, узнав о смерти Сергея Есенина, поспешил в кафе «Мышиная нора», чтобы сообщить весть Мариенгофу, когда сообщение подтвердилось окончательно: «Я увидел, как слезы покатились из глаз Анатолия…» Кажется, Иуда тоже плакал, предавая Христа? Это печальное размышление о дружбе захотелось закончить провидческой строкой из «Пугачева»: «А казалось … казалось еще вчера… Дорогие мои… Дорогие, хорошие…»
Тверской бульвар
Рождественка, дом 5/7
Если принять за точку отсчета магазин «Детский мир» (он построен на месте здания, где в 1925 году находился Госиздат), который одним боком выходит на Пушечную улицу (бывшую Софийку), и провести мысленно диагональ на угол бывшей Софийки и Рождественки, то взгляд остановится именно на здании по Рождественке – 5/7, а по Софийке (ныне Пушечной) – 7/5. В воспоминаниях А.И. Тарасова-Родионова дается довольно точный ориентир: «Напротив Госиздата ожидал извозчик, которому Есенин велел еще подождать. И, перейдя с угла на угол, мы спустились в полуподвал пивной на углу Софийки и Рождественки, наискось от Госиздата». Вот, значит, где притаилась та пивная, где Сергей Александрович, возможно на свою беду, разоткровенничался с Тарасовым-Родионовым перед поездкой в Ленинград. Похвалился, что у него находится телеграмма Льва Каменева, в которой тот в феврале 1917- го благодарил великого князя Михаила за отречение от престола. И это в период острейшей борьбы за власть в самых-самых верхах! Есть версия, что именно этот неосторожный разговор стал для поэта роковым. Давно забыта повесть «Шоколад», давно был бы благополучно забыт и ее автор, А.И. Тарасов-Родионов, если б не встреча в этой пивной… В Москве, где к середине 90-х годов теперь уже прошлого века, даже общественные туалеты переродились в магазины и точки общепита, а эти магазины и точки постоянно лопаются, как мыльные пузыри: сегодня книжный – завтра уже мебельный, сегодня кафе, а завтра – магазин… Но здесь, сколько себя помню, всегда было кафе. Названия, конечно, менялись… Во времена Есенина оно называлось, по-моему, «Олень». А сейчас – «Му-му». Автор «Шоколада» вспоминал: «В пивной было сумрачно и пусто». В полуподвальном зале и сейчас сумрачно. Низкие своды выложены старым кирпичем, похоже еще времен Есенина. С высоты своего «дарования» Тарасов-Родионов слегка пожурил Есенина: «Сережка… Неужели в тебе нет волевого упрямства осознать все по-новому и дать новые по своему содержанию песни? Как это ни трудно, но ведь ты же – Есенин!» И еще приведу часть диалога в пивной в воспоминаниях этого писателя, где, по-моему, он невольно раскрывает свою человеческую сущность: «Мне показалось интересным узнать, удастся ли Есенину уйти в отшельническое творчество в Ленинграде или его вновь захлестнет волна богемных собутыльников. Я вспомнил также, что он усиленно навязывался со своей перепиской Евдокимову. «А что, Сережа, может быть, ты напишешь мне из
