Генерал начал допрос. Перед ним лежало мое личное досье, составленное полковником, рядом несколько перевязанных пачек писем и документов, которые я тотчас узнал как мои собственные.
Генерал. Вы камергер действительный статский советник Альфред граф Кейзерлинг, председатель царскосельского земства, курляндский дворянин. Вам известно, что вы обвиняетесь в шпионаже и измене родине?
Я. Да.
Генерал. Признаете ли вы свою вину?
Я. Нет.
Генерал. Состоялось ли двадцать пятого июля земское собрание, по окончании коего вы в три часа дня выехали на автомобиле в Гатчину, а там, не заходя на вокзал, сели в вагон-ресторан скорого поезда, идущего в Германию, и через пограничный пункт Вирбаллен направились в Эйдкунен?
Я. Да.
Генерал. Когда вы садились в поезд, у вас были при себе саквояж и сверток с бумагами. Этот сверток вы передали в Эйдкунене немецкому чиновнику?
Я. Саквояж и сверток у меня были, но сверток я немецкому чиновнику в Эйдкунене не передавал, а лично сдал в Берлине на почту для дальнейшей пересылки.
Генерал. Во время субботнего земского собрания в Царском вы имели телефонную связь с Красным Селом?
Я. Нет.
Генерал. Вы знали, что происходило в это время в Красном?
Я. Нет.
Генерал (указывая на лежащие рядом с ним пачки бумаг). Вы признаете, что эти письма и бумаги ваши?
Я. Насколько я могу видеть, да. Но коль скоро они перевязаны, мне нужно их просмотреть, только тогда я смогу дать окончательный ответ.
После этого генерал вскрыл одну пачку. Там были только черновики писем и телеграмм, первые написаны рукою моей жены, вторые — моей собственной. Я подтвердил, что все эти бумаги мои.
Генерал. Когда вы последний раз были в Вильне?
Я. В конце мая или в начале июня.
Генерал. Встречались ли вы там с имперскими немцами, каковые затем уехали в Польшу?
Я. Да.
Генерал. По вашему заданию некий имперский немец-топограф производил картографическую и топографическую съемку императорских резиденций, района маневров под Красным Селом, города Колпино и населенных пунктов вашего уезда, и вы рекомендовали его петербургскому городскому земству и всем земствам губернии для аналогичной работы? Этого человека звали…
Я. Да.
Генерал. Вы видели этого человека в Вильне и снабдили его инструкциями и рекомендациями в Польшу?
Я. Нет.
Генерал. Были ли вы после объявления войны задержаны в Германии?
Я. Да, на обратном пути, на границе, в Эйдкунене. Все вагоны там заперли, пассажиров арестовали, а поезд отправили обратно. Но в Кёнигсберге мне удалось незаметно сойти и пробраться в замок к кузену, начальнику окружного управления, чтобы не угодить под интернирование, потому что я непременно должен был вернуться на мой пост в Россию.
Генерал. Другие русские пассажиры поезда были интернированы?
Я. Думаю, да, ведь, проезжая через Берлин, я видел, как арестовывали и уводили множество российских подданных.
Я коротко обрисовал генералу путь, каким выбрался из Германии. Затем он открыл одну из папок и зачитал из нее телеграммы и письма, показавшиеся мне совершенно незнакомыми и по смыслу непонятными, ибо речь в них шла исключительно о военных вопросах.
Генерал. Как вы объясните эту переписку?
Я. Эти письма и телеграммы не мои, и объяснений касательно оных я дать не могу.
Тут генерал выказал явное нетерпение.
Генерал. Вам известно, в чем вас обвиняют и что вам предстоит. Воспользуйтесь последней возможностью облегчить вашу совесть добровольным признанием. Только так вы можете хоть немного уменьшить позор, какой сами на себя навлекли. Что вас толкнуло на это — политические мотивы или материальные?
Я. Я не предатель, и признаваться мне не в чем.
Прокурор. Напрасно вы все отрицаете. Вина ваша доказана. И жребий ваш брошен. Лишь случаю вы обязаны тем, что сегодня имеете возможность дать объяснения, прежде чем дело будет закрыто. Вам известно, что жизнь ваша кончена.
Генерал. Сей способ защиты не к лицу такому человеку, как вы. Контрразведка штаба в результате точного расследования установила вашу вину. Сначала вы подтвердили, что содержащиеся в этом пакете письма и телеграммы принадлежат вам, а теперь, когда я их зачитал, объявляете, что ничего о них не знаете.
Генерал вынул из пачки письмо и спросил, написано ли оно мною.
Я. Да, это письмо я продиктовал моей жене.
Генерал взглянул на номер письма, затем указал на соответствующий номер в своей папке — это был № 17 — и сказал: «Я читал вам это письмо, и вы от него теперь отказываетесь. Я закрою дело и подпишу присланный мне протокол штаба».
Я. То, что вы прочитали, вероятно, перевод моего письма, но в этом переводе я совершенно ничего не понимаю. Я не писал и не думал ничего подобного.
Генерал запнулся, коротко переговорил с прокурором, и оба удивленно воззрились на меня. Потом генерал взялся за телефон и связался с жандармским управлением, попросив соединить его с таким-то жандармским полковником из иностранного отдела (он назвал немецкую фамилию), потом сказал: «Возьмите авто и немедля приезжайте ко мне.»
Между тем пробило 12, т. е. я уже без малого три часа простоял перед моими допросчиками и очень устал. Генерал позвонил. Вошел давешний жандарм, и ему было приказано отвести меня в камеру и распорядиться, чтобы мне сразу же принесли обед, так как через полчаса допрос будет продолжен.
Ровно через полчаса я вновь стоял у стола; ситуация изменилась лишь в том, что у второго торца занял место жандармский полковник. Генерал назвал мне его фамилию, но я не запомнил.
Генерал. Я пригласил сюда полковника, потому что ни сам я, ни прокурор не владеем немецким языком в достаточной степени. Прошу вас сесть вон туда, к красному столу. Полковник сядет рядом, и каждый из вас сделает свой перевод означенного письма. Затем переводы будут сопоставлены. Полковник вполне владеет немецким, ибо по происхождению немец и много лет провел в Германии.
Мы с полковником сели за стол — между нами поместился прокурор. Сначала письмо переводил я, затем — полковник. Когда мы закончили, генерал подал полковнику перевод из папки. Тот заглянул в текст и заметил, что генерал, вероятно, ошибся в номере, так как это письмо и то, что он переводил, по содержанию совершенно различны. В немецком оригинале он кое-что не смог понять, а именно сокращения. Тогда меня попросили разъяснить полковнику эти непонятные сокращения, что я с легкостью и сделал. К примеру, «BL» означало «Балтийский Ллойд» или «Бременский Ллойд», «Ed» — Эмден, «Lb» — Либава, «RDG» — «Российская пароходная компания». Эти слова были внесены в текст, после чего генерал прочитал перевод полковника, полковник — мой, а прокурор — перевод из папки. Мой и полковников переводы совпадали почти слово в слово, тогда как перевод из папки имел совершенно иной смысл. Так, «BL» было истолковано как Брест-Литовск, «Вl» — как Берлин, «Ed» (Эмден) — как Эдуард и т. п. Кроме того, целые фразы были добавлены, тогда как другие вычеркнуты. В результате письмо из папки превратилось в тягчайший обвинительный документ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
