Невозможно, конечно, отрицать, что за последние века, со времени Вселенских Соборов, возникло в мире много новых заблуждений как среди православных, так и в окружающем их инославном, иноверном и неверующем мире. Казалось бы, откликнуться на них, определить свое отношение к ним является обязанностью Православия. Тем не менее вопрос этот более сложный, чем представляется с первого взгляда. Начать с того, что Церковь с древнейших времен избегает судить и разбирать в подробностях верования и учения, далеко от нее отстоящие, в то время как она всегда считала своим долгом высказаться и откликаться на заблуждения и отклонения, возникшие на почве самого христианства. Так, Вселенские Соборы не обсуждали и не разбирали языческие верования или философские учения, а опровергали и осуждали христианские ереси. Церковь, конечно, всецело отвергала нехристианские учения, но она считала достаточным противополагать им в положительной форме свою веру, не разбирая, официально и всецерковно по крайней мере, эти чуждые христианству верования в подробностях. Было бы неправильно возводить такой образ действия в непреложное правило, тем более что внешние обстоятельства сейчас изменились; пример древней Церкви все же сохраняет в общем свою силу. С другой стороны, многие заблуждения нашего времени, хотя и кажутся новыми, в действительности, однако, только возрождают под новыми именами древние ереси, уже определенные и осужденные на Соборах. Наконец, интеллектуальные и духовные вопросы и нужды современного человечества столь разнообразны и многочисленны, что объять их и ответить на них в «едином» Исповедании веры представляется крайне трудным.
Нужно вообще сказать, что идея «единого» всеобъемлющего Исповедания веры несвойственна православному церковному сознанию. Стремлением все определить и точно формулировать все предметы веры нарушается исконный принцип богословской и церковной свободы в единстве и любви, так ярко выраженный в знаменитом изречении блаж. Августина: «In necessariis unitas, in dubiis libertas, in omnibus caritas». А о том, что считали святые отцы принадлежащим к этой области свободного богословия, можно заключить из следующих слов св. Григория Богослова: «Философствуй мне о мире (κόσμου) или о мирах… о воскресении, суде, воздаянии, страданиях Христовых, ибо в таких предметах и достигать цели не бесполезно и ошибаться безопасно. Богу же помолимся быть в этом успешным, сейчас немного, а немного позже , может быть , и более совершенным образом , в Самом Христе Иисусе». Иначе говоря, вопросы творения, искупления, последних судеб человека принадлежали для св. Григория Богослова к области богословской свободы, где «ошибаться безопасно». Это не значит, конечно, что Церковь не должна их касаться, но ей несвойственно догматически и соборно их определять. Вообще Православной Кафолической Церкви, в отличие от римо–католицизма, несвойственно издавать догматические постановления без необходимости, когда нет опасности заблуждения, ибо догмат в сознании Церкви есть более предохранение от заблуждения, указание, чего не надо мыслить о Боге, нежели положительное раскрытие учения о нем. «Православные догматы», как говорит проф. А. И. Введенский, «не суть ни путы для мысли, ни кандалы… но разве лишь предохранительные определения, которыми Церковь хочет поставить разум человеческий в надлежащую перспективу , в которой для него открывалась бы возможность беспрепятственного и безостановочного движения вперед , с исключением опасностей уклонения в сторону и на пути обманчивые».
Наконец, составление нового общего православного исповедания может послужить поводом к соблазну среди «малых сих», простых благочестивых верующих, которые могут усмотреть в самом факте его составления признание, что православное учение, как оно до сих пор существовало, было чем–то недостаточным и даже неправильным, требующим исправления. С этим нельзя не считаться, ибо, как говорится в ответе восточных патриархов папе Пию IX 1848 г., «у нас ни патриархи, ни соборы никогда не смогли ввести новшества, потому что защитником веры является само тело церковное, то есть сам народ , который хочет, чтобы вера его была вечно неизменной и единообразной вере отцов». Конечно, в данном случае это скорее психологическое препятствие, ибо речь идет не о новой вере, а о новых и дополнительных ее формулировках, что уже не раз бывало в церковной истории. Тем не менее провозглашение нового единого Исповедания веры все же может вызвать затруднения и даже расколы. Более важно то, что составление такого единого православного Исповедания веры, действительно достойного этого имени, практически трудно осуществимо. Ведь такое исповедание должно выражать всю полноту православного церковного предания, как оно выявлено у святых отцов в их полноте. Вместе с тем оно не должно быть механическим повторением ими сказанного или мозаикой святоотеческих текстов и цитат, но их творческим синтезом и переложением для нашей эпохи, «неопатристическим синтезом», как выражается известный современный православный богослов прот. Георгий Флоровский. И вот для такого синтеза, верного по духу святым отцам и вместе с тем свободного и целостного, время еще не настало. Во–первых, потому, что само изучение святых отцов, несмотря на все развитие и успехи патрологии за последние десятилетия, еще далеко не достигло степени, дающей достаточную основу и необходимый материал для синтеза. Тем более что, как это показали происходившие за последние годы съезды патрологов, участие православных богословов в наблюдаемом сейчас возрождении патрологических наук все еще очень скромное. А основываться на результатах работ одних инославных ученых мы не можем, как бы высоко мы ни ценили их научные труды. Поэтому можно опасаться, что составление общего православного Исповедания веры окажется нашим православным богословам в настоящее время не вполне по силам. Вернее, будет составлено Исповедание веры, текст которого если не сразу, то по прошествии немногих десятилетий будет всеми ощущаться неудовлетворительным и неудачным, слишком отражающим состояние богословской мысли и науки своей эпохи с ее недостатками и односторонностями. Это не помешает ему, однако, раз он получит соборное утверждение, висеть мертвым грузом над свободной и творческой богословской мыслью и создавать для нее путы и стеснения, вместо того чтобы быть ей руководством и указателем. Дух Святой, конечно, предохранит такой соборный текст от ошибок против веры, но, поскольку в Церкви действует и человеческий фактор и Дух Святой не творит насилия над человеческой свободой, немощь человеческая неизбежно выявится в редактировании текста единого православного Исповедания веры во всей своей неприглядности.
Нам представляется поэтому, что для составления и издания единого Исповедания православной веры время еще не созрело.
Глава IV. Несколько слов по вопросу о стигматах[894]
В напечатанном в этом номере нашего «Вестника»[895] докладе о стигматах владыка Антоний[896] сознательно ограничился изложением психофизической стороны феномена стигматизации на фоне эмоционально–душевного типа духовности, сосредоточенного на страданиях Христовых. Можно было бы развить эти мысли, сказав, что стигматизация понятна и, сознательно или бессознательно, возможна только в специфической богословской и духовной среде, характерной для известных и весьма сильных как богословских, так и духовных течений в Католической церкви, но чуждой в совокупности своей Православной Церкви. Другое дело, что кто–либо из православных или даже монофизитов мог так или иначе к таким течениям примкнуть и, следовательно, обрести возможность стать «стигматиком». Владыка Антоний именно это и подчеркивает.
Можно было бы следующим образом резюмировать духовные и богословские предпосылки стигматизации с православной точки зрения.
I. Молитва «образная», вызывающая представления, или, как называют их древние отцы аскеты, «воображения», когда молящийся представляет себе страдания Христа и сосредоточивает все свое внимание на этих вызванных им образах. Подобный молитвенный прием может сильно влиять на психическое и даже физическое состояние молящегося, и это обосновывает феномен стигматизации. Православные отцы отвергают этот путь молитвы, основанной на работе воображения, как опасный и ведущий к заблуждению, и противопоставляют ей чистую и безобразную молитву, в которой наш ум освобождается от всякого образа и даже от всякой мысли и, соединившись с сердцем, как бы «нагим» стоит пред Иисусом Христом Сыном Божиим, моля Его о милосердии.
II. Разделение единого Христа на две личности, разделение, собственно говоря, «несторианское» (Бог и Человек), и исключительная сосредоточенность на человеческой природе Христа с почти полным забвением Его Божества. Перед подобным «видением» православные не перестают повторять «воинский клич» святого Кирилла Александрийского: «Един Христос», Воплотившееся Слово, одно Лицо в двух природах, Божественной и человеческой, без смешения или разделения, как определил великий Халкидонский Собор. Его человечество не может быть отделено от Его Божества не только богословски, но и духовно. И в Своих страданиях на Кресте Христос — всегда Бог, Превечное Слово, хотя и страдающее по Своей человеческой природе. Культ Христа–Человека, затмевающий Христа–Бога, благочестивая сосредоточенность только на одном Его человечестве для православного верующего — духовное несторианство. Именно такая исключительная сосредоточенность на одной только человеческой природе Христа очень характерна для духовного устроения стигматиков.
