пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии заносило дымком — легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивается поганая розовая струя.
«Пахнет маслом от головы моего секретаря, — думал прокуратор, — я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника... Моя жена дура... Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире... попробую не вертеть головой...»
Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас же вложил в нее кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал:
— Приведите его.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе. Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любопытство.
Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на приведенного.
— Лицо от побоев надо оберегать, — сказал по-арамейски прокуратор, — если думаешь, что это тебя украшает...
И прибавил:
— Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разговаривает.
Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору.
Солдаты тотчас освободили руки арестанту.
— Ты в Ершалаиме собирался царствовать? — спросил прокуратор, стараясь не двигать головой.
Молодой человек развел руками и заговорил:
— Добрый человек...
Но прокуратор тотчас перебил его:
— Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.
Он повысил резкий голос:
— Позовите кентуриона Крысобоя!
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце.
Прокуратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по-латыни:
— Вот... называет меня «добрый человек»... Возьмите его на минуту в кордегардию, объясните ему, что я злой... Но я не терплю подбитых глаз перед собой!..
И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом из-за его роста, а те, кто видел его впервые, — из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом германской палицы.
Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою арестованного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнувшись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было небрежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести дух.
— Римский прокуратор, — заговорил гнусаво Марк, плохо выговаривая арамейские слова, — называть «Игемон»... Другие слова нет. Не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить?
Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась; он протянул руку и сказал:
— Я понял. Не бей.
И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед прокуратором.
— В Ершалаиме хотел царствовать? — спросил прокуратор, прижимая пальцы к виску.
— Я, до... Я, игемон, — заговорил молодой человек, выражая удивление здоровым глазом, — нигде не хотел царствовать.
— Лгуны всем ненавистны, — ответил Пилат, — а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.
— Добрые люди, — ответил, оживляясь, молодой человек и прибавил торопливо: — игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я говорил.
Потом помолчал и добавил задумчиво:
— Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее... — он подумают еще, — да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной.
Тут на балконе наступило постное молчание.
Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта.
— За тобой записано немного, — сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, — но этого достаточно, чтобы тебя повесить.
— Нет, ходит один с таблицей и пишет, — заговорил молодой человек, — достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его — сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.
— Кто такой? — спросил Пилат.
— Левий Матвей, — охотно пояснил арестант, — он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать.
— Ершалаим, — сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, — город, в котором на Пасхе не соскучишься... Сборщик податей бросил деньги на дорогу!
— Подарил, — пояснил молодой человек, — шел мимо старичок, нес сыр. Он ему сказал: подбирай.
— Имя? — спросил Пилат.
— Мое? — спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
— Мое мне известно, — ответил Пилат, — твое.
— Ешуа, — ответил молодой человек.
— Прозвище?
— Га-Ноцри.
— Откуда родом?
— Из Эн-Назиры, — сказал молодой человек, указывая рукой вдаль.
Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.
— Кто ты по национальности? Кто твои родители?
— Я — сириец.
— Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?
— Нет, я знаю латинский и греческий.
Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал и еще стремительнее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается все сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: «Повесить его!» Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.
Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще придется ему задавать.
— Левий Матвей? — хрипло спросил больной прокуратор и закрыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним.
— Да, добрый человек Левий Матвей, — донеслись до прокуратора сквозь стук горячего молота в виске
