заколот булавкой.
Молодые люди дружно поднялись.
— Здравствуйте, господин Карман!
— Здравия желаю, господин Карман!
Они не протянули вверх руки в приветствии, но опустили их вдоль туловища, стоя навытяжку и задрав подбородки.
Господин Карман уселся за стол молодых людей.
Разговор их становился все оживленнее.
— Я против Губерта. Он не подходит нам. Слишком часто суёт нос в книгу. И не думает о физическом оздоровлении.
— В нем нет ни на грош немецкого духа!
— Да, да, — задумчиво произнес Карман.
За окном послышалось пение.
— Наши идут с площадки. Они упражнялись в фехтовании, — сказал один из юнцов.
Старуха у окна вдруг пришла в беспокойство. Она смотрела в окно на юношей в шортах из кожзаменителя, проходящих мимо кафе с палками на плечах. Они негромко пели «Был у меня товарищ» и показались мне ужасно знакомыми.
В репродукторе что-то зашипело, и я вздрогнула. На минуту мне почудилось, что сейчас я услышу голос Карлики Бездонная Глотка.
Я задержалась в Кууштале и, значит, попаду в Шенеберг в конце дня.
Это не имело значения. Но что-то изменилось во мне теперь, когда я шла по дороге, ведущей прямо на Шенеберг. Удивительно безлюдной была она. Изредка только попадалась мне навстречу зеленая фура, запряженная парой маленьких лошадок в соломенных шляпах с прорезями для ушей. Зеленая краска была совсем свежей, и мне показалось, что это камуфляж.
Иногда по обочине проскальзывал велосипедист с кладью на багажнике. И еще реже — нарядная гоночная машина, вся вытянутая, напряженная, как борзая, проносилась мимо и исчезала за поворотом на Рюбецаль.
Я остро чувствовала, что здесь я совсем одна. Одна, не считая тех, кто являлся мне в воспоминаниях. Но это же совсем другое дело.
У околицы деревни Щеглы, что на правом берегу узкой илистой речонки Луговицы, и сейчас цела твоя могила. Тот холм, что накидали мы в злом и тяжком молчании, когда тебя хоронили. В ту ночь стоял сильный мороз. К полудню он отпустил, но все равно пришлось жечь костры, чтобы можно было вырыть могилу.
Мы оказали тебе воинские почести. Бельчик дал короткую очередь из автомата. Зоя вскинула свой карабин и рванула спуск, глядя сухими глазами в небо, Стройно, по уставу, стреляли подрывники. Печальный и грозный раскат боевого обряда замер в шуме ветра. На холме мы укрепили дощечку со словами клятвы: «Мы отомстим!» И написали на ней твое имя: Николай Петров. Имя, которым ты себя назвал. Под которым ты был среди нас.
Ты никогда не узнаешь, что полгода спустя, на дороге у села Хомутово, партизаны разгромили штабную машину с опознавательным знаком «Голубой угол» на радиаторе. Мы еще при тебе охотились за этим «углом». Пожилой водитель был убит наповал. В его карманах не нашлось ничего интересного, разве только солдатская книжка с указанием части. В портфелях офицеров было более ценное: карты с обстановкой.
Но между листками солдатской книжки шофера лежала фотография. И я узнала ее. Я узнала бы, если бы даже не прочла фамилии в солдатской книжке, узкое лицо с острым девчоночьим подбородком.
Да, это твоя Анне Мари стояла первой в колонне девушек, одинаково одетых в спортивные куртки с повязками на рукаве. И даже на плохонькой любительской фотографии можно было различить свастику на этих повязках, нарукавных повязках «Гитлермедхен».
Она выглядела много старше, чем на той карточке, которую ты носил в кармане гимнастерки. И как-то суше. Твоя Анне Мари!.. Это было так же точно, как то, что в кабине «оппеля» лежал ее мертвый отец.
Как бы дороги ни были воспоминания, они все же прах перед действительностью. А действительность — вот она: Шенеберг. Он рассыпан по склону, словно на его зеленую скатерть вывернули корзину яблок, красных, желтых и коричневых. Так выглядят разноцветные домики с зелеными ставнями или жалюзи.
Шенеберг начинается сразу, словно с разбегу.
Обязательная парикмахерская, лавка колониальных товаров, мастерская жестянщика. И бирхалле. Новая постройка в современном стиле. Над входом пластмассовый козырек с вывеской: «К Золотому быку».
...Глупо было думать, что та бирхалле, «Под липой», уцелела! Ведь это же совсем новый поселок. Я — на его восточной окраине. И сейчас иду по главной улице. Иду медленно и спокойно. Совершенно не от чего волноваться. И я чувствую огромное облегчение. Теперь я спокойно начну восхождение на вершину Рюбецаль. Оттуда ведь очень далеко видно, с вершины Рюбецаль.
Но даже оттуда нельзя увидеть то, чего нет. Что давно похоронено и не вернется.
Почему-то я стала идти совсем медленно. И как-то острее воспринимала красоту этих мест. Этого тихого часа. Солнце стояло над самым горизонтом, багровое, неспокойное, в дымном облаке — к непогоде. Местность освещалась странным боковым светом, как декорация. И как на декорации, на заднем плане круто подымались узкие улочки. Выложенные кирпичом дорожки карабкались вверх. Местами кирпич осыпался красной пылью.
Темнело быстро, как бывает в горах. Но все же было еще достаточно светло. Достаточно, чтобы прочесть на углу, на дощечке, потемневшей от времени: «Старый Шенеберг».
Вот как. Старый Шенеберг. Значит, то был Новый. А существует еще Старый Шенеберг.
Теперь я иду быстро, словно за мной гонятся. И это действительно так.
Оно все время гналось за мной, и вот оно меня настигло.
Как быстро темнеет! Сбоку, в зелени, вспыхивает матовый шар фонаря. Свет не сильный, он едва освещает тропинку. Но хорошо видна надпись на матовом фонаре: «Под липой».
Того домика под черепичной крышей не было. Новая усадьба раскинулась на его месте. Я твердо знала, что именно на его месте. Она была обширна. При скученности местных поселков это наводило на мысль, что усадьба «Под липой» подмяла под себя соседние хозяйства.
Одноэтажный дом из серого камня, приземистый, с короткими и толстыми колоннами, в духе третьего райха...
Пристальный взгляд обнаруживал следы тщательно скрываемого запустения: разбитый витраж был «подштопан» обыкновенными стеклами, между железными прутьями ограды виднелся разросшийся сад. Что-то в облике усадьбы говорило: «Все в прошлом!»
Между тем дом не мог быть построен до войны. Вероятно, «настоящая жизнь» этой усадьбы пришлась на 1941—1943 годы. Как раз на те годы...
Что же такое сегодняшняя усадьба «Под липой»?
Я рассмотрела вывеску, слишком массивную, чтобы быть изящной. Она помещалась не сбоку, как это принято теперь, а по старинке — над дверью. Замысловатая готика ее напоминала о тех же годах.
И это не было то, что называется «фремденциммер» — комнаты, сдающиеся внаём. Нет, это была настоящая гостиница. Я думала, что место здесь было для нее выгодным, но архитектурные излишества, вероятно, отпугивали массового клиента: туристов, готовящихся к подъему на вершину Рюбецаль.
Холодный серый камень. Колонны. Железная ограда с массивными воротами... Собачья конура, необитаемая, — настоящий домик, даже с трубой. Все отличалось чрезмерной обстоятельностью, стремлением прочнее утвердиться на земле, какой-то мощной материальной силой.
Так,
