и распределение в Ленинградский институт постоянного тока.
К тому времени Тиходеев уже чувствовал за собой зрелую силу, знал, что многое может, и признавался в этом без всякого кокетства. Роль чиновника, среднего профессионала, вяло и честно выполняющего свои обязанности, его не устраивала. Он не думал о престиже, о лаврах, о славе, мировой известности. Это лишь внешние атрибуты таланта. Но если быть специалистом, то первоклассным. Если делать дело, то только на самом высоком уровне. Если говорить слово, то свое. И, увидев плоды трудов своих, сказать себе: «Смотри, это ты сделал, и это хорошо. Значит, все не зря. Но то, что достигнуто, уже прошлое. Ты должен лучше». И работать снова, работать до темноты в глазах. Что-то в этом случае пройдет мимо, останется неувиденным, неузнанным. Но искупление — в работе. И утешение. И смысл. И точка опоры.
Через несколько лет Тиходеев стал заведующим лабораторией. Теперь у него было свое дело, свой «кусок», обширная возможность творить, созидать, экспериментировать. Те методы и принципы, которые новый завлаб заложил в основу работы лаборатории, определили и ее индивидуальность, сделали не похожей на десятки других. Установка была примерно такой: заниматься самым нужным и перспективным; фундаментальные исследования сочетать с прикладными (никакой «чистой» науки, оторванной от жизни!); определить место каждого сотрудника в общем деле; создать коллектив единомышленников (ибо электроэнергетика наука коллективная по своей сути и одиночка в ней бессилен!); поощрять технический риск и стремление найти нетрадиционный ракурс в решении проблем; расценивать оперативность и динамичность единственно верными методами работы.
«Фигурально выражаясь, шаблонное мышление — это углубление одной и той же ямы, — писал в своей книге «Рождение новой идеи» Эдвард де Боно, — не шаблонное — это попытка копать где-то в другом месте». Ученому надо обладать изрядным мужеством, смелостью и самостоятельностью, чтобы не копать облюбованную «яму», которую копают все, а начать другую, которую, возможно, не копал никто. Тем более, что речь идет не об ученом-одиночке, а о коллективе в сто двадцать человек. Достоинства нового обладают опасным свойством — они видны сразу. Недостатки, увы, обнаруживаются значительно позднее. Истинный талант — это чувство меры. Тиходеев умудрялся всегда найти оптимальное соотношение между «до зубов вооруженным опытом» и заманчивой дерзостью новой технической идеи. Поэтому все проекты, которые делали в лаборатории, даже самые смелые из них — линии ультравысокого напряжения, ограничители перенапряжений нового типа — оказывались не только жизнеспособными, но и имели колоссальное будущее.
Сотрудники определяли свою лабораторию как демократическую. (В кабинет завлаба был вхож всякий, кто имел свои соображения, свою точку зрения на решение той или иной проблемы. Таких людей Тиходеев уважал и всегда брал под свою защиту.) Среди электроэнергетиков за лабораторией закрепилась репутация «законодательницы мод». Сюда приезжали специалисты из Европы, Америки, Японии. Она приобрела мировую известность, Тиходеев — мировое имя.
Николай Николаевич выбрал в своей жизни трудный путь. Прибегая к понятиям электротехники, его можно было бы назвать путем наибольшего сопротивления. На проторенной дороге — и спокойнее, и легче, и ответственность — посильна, и риск — минимален. Независимость мысли — бремя, которое может выдержать не каждый даже очень одаренный человек. Он нес свою тяжкую ношу, иногда пригибаясь от ее груза, иногда спотыкаясь и падая, иногда смертельно уставая, но никогда не отпуская, не останавливаясь, не позволяя расслабиться.
И путь свой почитал истинным!
ЧЕТЫРЕ ПЯТЫХ
Мир науки. Мир техники. Обособленный и самостоятельный. Труднодоступный и малопонятный людям, не имеющим к нему отношения. Он представляется грандиозным вместилищем человеческих мыслей, плодом талантливых умов, но в гораздо меньшей степени — сердец, душ. Это творчество, но творчество разума, а разум, как известно, безэмоционален. Строгость и предметность мышления, жесткая неукоснительность логики накладывают на людей науки печать суховатой сдержанности, не свойственной традиционным представлениям о творцах с их «бесплановостью чувств и косматыми страданиями» (Г. М. Козинцев). Может быть, именно в силу этого отличия о «технарях» бытует мнение как о людях сухих, эмоционально ущербных.
Хемингуэй говорил, что человек — это айсберг: одна пятая его на поверхности, четыре пятых — скрыты под водой. Тайна этих четырех пятых — самая мучительная, самая притягательная и непостижимая из всех тайн. Но если все-таки сделать попытку прорваться туда, вглубь, в сокровенные тайники человеческого «я», сквозь пелену внешней сдержанности и обыденности? Подсмотреть, подслушать, прочувствовать, понять?
Мой герой никому и никогда не пытался объяснить, что для него значит наука, техника. Его близкий друг, коллега и соавтор многих книг, С. С. Шур, называет Тиходеева фанатиком науки, каким и «должен быть настоящий ученый». И наука, и техника для него не просто часть жизни, пусть даже очень значительной, скорее это была сама жизнь, с заложенной в ней в полном объеме эмоциональной и умственной составляющими; не предмет деятельности, а способ выражения, может быть, очень условный, символический и странный для несведущих, но глубоко понятный ему и его коллегам.
Отношения ученого с техникой складывались неоднозначно, трудно складывались. Она представлялась вполне реальным живым существом — как правило, строптивым и упрямым, реже — гибким и отзывчивым, но главное — бесконечно дорогим и любимым. Она причиняла массу страданий и доставляла массу радостей. Она капризничала, устраивала истерики, обманывала, подличала, мстила. Бывала неприступной, как скала, безобразной до отвратительности тупой железной силой. Доводила до отчаяния, до бешенства, до ненависти, выматывала душу и нервы, чтобы однажды сдаться под упрямым напором своих создателей, стать покорной и мудрой. И тогда наступал праздник. Короткая передышка. Прилив благодарности и блаженства. Период нежности и взаимопонимания, дружбы и сотрудничества. А потом — снова ожесточенная борьба со вспышками вдохновения и упадка, но уже на другом уровне — ступенькой выше. И не было радости острее и больнее. И не было муки слаще, а блаженства горше.
Знаменитые в свое время споры физиков и лириков нет-нет да и вспыхивают с новой силой (странное противоречие науки и искусства, технарей и гуманитаров!). Как-то довелось мне присутствовать при таком шумном споре. Говорили много, запальчиво. Обвиняли одних в духовном оскудении, других — в беспредметности мышления. Разумеется, никто никого ни в чем не убедил. Во всей этой словесной баталии запомнились мне слова одного молодого и, как говорили, очень одаренного инженера и ученого. «Если бы я мог объяснить тем, кто считает технарей чем-то вроде сушеного чернослива, какой эмоциональный пласт заложен в технике для человека ею увлеченного, какое ощущение движения и полноты жизни приносит наука, как духовен этот мир! Столько страстей выпадает на долю ученого — дай бог каждому».
Творчество — всегда драма. Техническое или художественное — безразлично. Внутренняя аналогия при внешнем несходстве очевидна. Художник выражает свой внутренний мир образами, освобождаясь от груза собственного «я». Его произведения общедоступны, потому что общечеловечны. Драма
