(Она быстро уходит.)
Джулио. Опомнитесь, господа… за мною — в сад и шпаги наголо!
Пиетро, Андреа, Роберто бегут вслед за Джулио… Обе женщины, дрожа, прижимаются к Астолъфу…
Вдруг в саду раздается слитный крик 4-х молодых людей.
Сцена 3-я
Антонио, Карло Спада сидят у входа пещеры… Меж ними широкий плоский камень. На камне бутылка. Гроза. На дне пещеры, при каждом блеске молнии, виден Валерий. Он спит на груде сухих листьев.
Карло. Та́к-то, брат, та́к-то! (Пьет немного из бутылки.) Не погневайся — я продрог, да и привык к вину… Какова погодка?
Антоний. Карло…
Карло. Ну?
Антоний. Помнишь ли ты… Марцеллину?
Карло (в смущении). Марцеллину… Какую Марцеллину?.. Нет, нет… (Пьет.) И на что тебе?
Антоний. Я ее любил…
Карло. Да, да — теперь вспомнил… хороша была покойница…
Антоний. Она умерла?
Карло. Умерла… (Молчание.) А сколько тебе лет, Антонио?
Антоний. Однолетки, семьдесят три года.
Карло. Семьдесят три года… (Вполголоса.) Можно бы покаяться… А кто его знает!
Антоний. Что ты говоришь?
Карло. Да что за вздор! чего я боюсь? мы с ним старики — да он, вишь, и монахом стал… (Громко.) Каюсь, отче: сгубил я бедную твою Марцеллину…
Антоний. Что?
Карло. Эге, брат — глаза у тебя засверкали по-прежнему… Тогда, помнится, с тобой шутить не годилось.
Антоний (задумчиво). Боже мой, прости мне мое прегрешение… Рассказывай, товарищ… и не бойся, я стар и расстался с прежней жизнью… навсегда.
Карло. Смотри ж — не сердись на меня. После нашей разлуки, года два спустя, занесло меня опять в Болонью — с кем и зачем позабыл. На другой же день отправился я к Марцеллине. Вспомнил я о тебе, брат Антонио, как взошел в тот темный чудный проходец — знаешь? вот и направо знакомая дверь, высокий каменный порог… я стукнул, она сама мне отворила. Увидав меня, она вскрикнула, поднялась на цыпочки, поглядела, нет ли тебя за мной и спросила: А Антонио?.. Я сказал, что сам пришел к ней осведомиться о тебе… Она побледнела и уронила головку… Я взошел в ее комнатку, оглянулся — всё на том же месте: на стене твой портрет, нарисованный углем нашим знакомым живописцем, помнишь, после славной пирушки, как бишь его звали, такой был веселый… на кровати твоя шляпа с полинялыми перьями… На окне те же цветы, во всей комнате тот же милый запах… Я сел на окно — она подле меня на низеньком стуле… Я ей всё рассказал — она слушала и плакала: и я всплакнул раз… Уходя, я стащил с руки свою огромную перчатку и тихонько пожал ее бледные пальчики… она посмотрела на меня так пристально, так грустно… Я у ней бывал часто: она мне сказывала, что с тех пор живет одна и никого не видит, что более году от тебя не имеет известий, что ее сестра ушла в Рим с одним беглым монахом… И платье-то на ней было то же — да поизносилось в два года… Она всё еще была хороша, хоть и похудела очень — и так же задумчиво улыбалась и так же причесывала волосы. Вот однажды — я был у ней, сидел до вечера — вышел на улицу, и вдруг пришло мне в голову, что я ее люблю, что я ее всегда любил, и тогда уж, когда мы с тобой ходили к ней… я даже удивляюся, как я тебя в то время не убил. Я тотчас же с улицы вернулся к ней. До того я только уходя позволял себе пожимать ее руку — я, кондоттиёри, слуга Сфорцы!.. На эту женщину я и взглянуть-то нагло не смел, при ней не смеялся громко… Я в ее комнатку взошел: она посмотрела на меня с удивлением, я подошел к ней и тихо ее обнял… признаюсь: когда руки мои соединились за ее станом — я задрожал весь и упал перед ней на колени… Если б меня увидали товарищи! они бы умерли со смеху — но ты ее знал, Антонио, ты знал эту женщину…
(Молчание.)
Целых три месяца мы любили друг друга… или нет, нет: она меня не любила, как любила тебя; в эти три месяца она странно изменилась: всё беспокоилась; то прятала твою шляпу, то со слезами доставала ее опять и клала к себе на колени… она плакала без причины, ревновала — и казалось, страстно была в меня влюблена… но я не был счастлив… хоть и не знал, чего хочу… мне стали гадки буйные потехи моих товарищей, а не мог я не сознаться, что они были, по-своему, счастливей и веселей меня. Да что! С тех пор прошло так много лет… и хоть, кажется, я понимаю и чувствую, что тогда со мной происходило, — да говорить, выражаться я разучился; скажу тебе одно: я так же внезапно ее разлюбил, как полюбил ее… В одно осеннее утро — я вдруг почувствовал, что я ее не люблю; мне стало так легко: я вздохнул так свободно, так глубоко… Спокойно пошел к ней и был почти уверен, что она знает, зачем я пришел… Я остановился на пороге, протянул ей руку и сказал: прощай… Она подняла голову, посмотрела на меня без удивления и сама глухо сказала: прощай… Я быстро повернулся на каблуках и вышел… Помню, мне стало грустно расстаться — не с ней… нет — а с этой дверью, с этим порогом, с этим домиком, но я махнул рукой, завернулся в плащ и пошел по улице молодцом, побрякивая шпорами; из одного окошка с любопытством посмотрела на меня премилая девушка, и я лукаво и приветливо взглянул на нее. Дня через два приносят ко мне записку: ее рука… Я с полчаса лежал на спине и посвистывал… мне за нее было стыдно… распечатываю… вот оно, ее письмо: я с тех пор не расстаюся с ним.
(Читает.)
«Карло, вам принесут эту записку в 2 часа… в двенадцать я утопилась. Не из любви к вам, нет — я с нетерпением ждала разлуки с вами, я вас не люблю и не любила никогда… хотя я и по собственной воле изменила памяти Антония… Но я не берусь сама себя растолковать. Я решилась умертвить себя — потому что мне, право, совестно… даже гадко жить. Не обвиняйте себя ни в чем, прошу вас: вы сами знаете — вы ни в чем не виноваты… Если б вы не вернулись в Болонью — правда, я бы еще теперь жила, а жила бы долго, может быть… но скажите, к чему? Я спокойна и почти весела и совсем примирилась с богом и людьми. Мне кажется, жизнь моя не могла иначе начаться, иначе кончиться… И прекрасно. Я довольна ею, но теперь я устала и думаю, что не к чему больше жить. Я иду к реке топиться, точно так же как прежде ходила по утрам за водой… Если вы когда-нибудь увидите Антония, скажите ему, что я его любила. Ни одно растение не цветет дважды, смешно желать два раза жить…
Марцеллина».
Антоний (берет письмо). И она утопилась?
Карло. Да.
Антоний (после некоторого молчания).
О боже (мой)! Как тронут я глубоко…Как я дрожу и сам себе не верю,Как сердце бьется… К старческим губамПрижмись письмо… прижмися крепче, ближе.Одарены непостижимой силойВы, бледные, трепещущие строки,Начертанные в час тоски безумнойЛюбимой женскою рукой… МеняВлечете вы — куда я сам не знаю…Я точно сам из гроба воскрешаюЗнакомые бывалые волненья.И старику и больно и легко.Как странно! Я гляжу… и что ж я вижуПередо мной не берег и не море…Нет — поле… солнце светит. Там вдалиПроходит конница… вот — вьется пыль;Я слышу ржанье добрых лошадей;По шишакам, по черным гладким ложам,Как огоньки проворной перестрелки,Сверкают быстро светлые лучи…И слышится мне долгий смутный топот…Вот впереди на темном жеребцеВ высоком шлеме скачет их полковник.А там вдали из-за деревьев церковьКак будто поднялась да и глядит…Ах — эта церковь! мне ли не знакома!За ней еще пять, шесть других церквей:За нею целый город — вся Болонья.Но подле церкви той… почти напротив,Есть домик… домик темный, небольшой,И в доме том два маленьких окошка,И под окном она сидит — и ждет.
Карло Спада
Да толь еще! Всмотрись-ка хорошенько:Не правда ли, с тобою мы сидимПод каменным навесом остерии…Эх, время было, время золотое!Придешь бывало… на дубовый столУронишь тяжко шпагу, бросишь шляпу,Перчатки снимешь медленно — а тамКричишь «вина!», небрежно крутишь ус —Да свысока́ посмотришь на соседей.А впереди, вкруг мшистого столба,Зеленый плющ обвился — и на солнцеЛисточек каждый блещет и дрожит…А ты сидишь, небрежно развалясь,Да девушкам глядишь в глаза с улыбкой.
Антоний
О Марцеллина…
Карло
