Невозможно человеку одному долго выжить – подняться-устоять-выдержать на разоренной земле, особенно если это – женщина, старик или ребенок. Вот детей я жалел, брал к себе в острог, если просились и родни поблизости не было. Женщинам с огорчением отказывал – свои холопки в Вологде возвращения к родным очагам дожидаются, да еще и освобожденные от татар невольницы все у меня остались – почитай, два десятка наберется. А вот мужиков, да семейных, отбирал. Беседовал – на что годен человек, владеет ли мастерством каким. Молодых в ратники определял, крестьян – в деревню, на привычную им работу.
Вот кузнец попался, да не сам по себе, а с походной кузницей – за плечами тяжеленная сума, а в ней молоточки всякие, клещи. Чаще беженцы налегке шли, а этот инструмент с собой прихватил, видно, заранее думал, как жизнь налаживать после татар, да еще и на новом месте – с нуля, считай. Практичный. Уважаю таких – со сметкой, что наперед думают.
Я обрадовался ему пуще всех остальных. Нужда в кузнеце была великая: лошадей подковать, навесы сделать, плуг заварить. Кузнецу всегда работа найдется – хотя бы из трофейных сабель да пик татарских, в большинстве неважного качества, сделать что-либо полезное в хозяйстве.
Место ему для кузни выделил подальше от изб, у бани.
– Строй кузню. Лес разрешаю взять, холопов бери в помощь, камень на стройке найдешь.
Обрадовался кузнец, что работу и пристанище себе обрел. А я не меньше его был рад.
Через неделю людской ручеек иссяк. Видно, нашли себе место, устроились как-то. И то – горе людское после нашествия татар еще долго народу русскому изживать придется. Пока отстроятся, живность заведут, хозяйство поднимут, в землянках жить придется, пропитание в лесу искать да на уцелевших от пожаров полях колоски собирать. А многим тысячам несчастных, что в полон угнаны, и того не видать. Их участи не позавидуешь. Долго мучиться и стонать людям русским на чужбине – большинство уже не увидит родной земли до конца дней своих. Больные и немощные будут молить Господа, чтобы прибрал, пресек мучения в рабстве. И лишь немногим счастливцам удастся вернуться к родным очагам.
Я обходил свой уцелевший от погромов островок благополучия – поместье мое оживало на глазах. При моем приближении суровые лица беженцев светлели, на лицах женщин я все чаще видел улыбку. Ради этого стоило стараться, вкладываться в дружину, в острог, в переселение холопов. Мне бы сейчас от нежданного прибытка новых людей руки потирать – холопов не меньше стало, чем до татарского вторжения, но саднило душу. Не моими трудами и чаяниями прибавка эта, а через горе людское.
Воинов у Макара с Федором прибавилось. У Федора под началом стало два десятка, а у Макара – двадцать пять воинов. Оба рьяно принялись за обучение новобранцев.
– Федор, ты десятников выбери из ветеранов. А сам во главе их будешь, назначаю тебя полусотником.
Расцвел Федор. Понятно – ласковое слово и кошке приятно. А для воина повышение – признание его заслуг и ратного мастерства.
– Бери пятерых воинов и поспеши в Вологду. Письмо для княгини я отпишу. Небось волнуется, прослышав о нападении татар под Москвой. И обратно обоз с людьми, что здесь проживали, приведешь.
– Исполню, князь! Когда отправляться?
– Завтра. – Я сумел скрыть довольную улыбку. Федор после повышения был готов рыть землю копытами, хотя я и раньше не мог пожаловаться на его рвение.
Сам же за письмо засел. Давненько я писем не писал. Так… «Доброго здравия, любезная сердцу моему княгиня, жена славная Елена…»
Письмо вышло на удивление длинным, хотя о набеге татар и их бесчинствах в Подмосковье я старался много не писать. Вкратце – о событиях в поместье, о приезде Федора Кучецкого, о делах по защите поместья, а также о том, что с Федором назад обоз с людьми отправить надо. Вот и получилось на целых две страницы.
Утром Федор с ратниками уехал, увозя мое послание.
Я заметил, как-то так получалось в жизни, что наиболее важные дела я поручал Федору, а не Макару. Ну что делать – соперничают они, ревностно следят, к кому больше я благоволю, хоть я старался держаться ровно с обоими десятниками.
Да и как их можно сравнивать. Федор появился у меня на службе раньше, прошел со мной не один боевой поход и не без оснований считал, что главнее и ближе ко князю – он. Макар же более образован, воспитан, может быть, даже в чем-то по жизни и более опытен. И преимущество его в том, что он не холоп, хоть и боевой, а из боярских детей. Потому он себя и ставил выше Федора.
Я же считал так: они оба воины, а в сече опасность поровну обоим достается, и случись непоправимое – и Федор и Макар в лицо смерть примут. И я тоже не исключение. Потому боевых товарищей своих на голову выше остальных своих людей считал – даже того же Андрея, управляющего имением на Вологодчине.
Хоть и разворотлив и сообразителен Андрей, но смерти в глаза не смотрел, со мной рядом в атаку на ворога не ходил, не мок под дождем на голой земле на ночлеге. А более всего роднит именно сеча – только в боевом походе боярин мог из одного котла с холопом есть, не роняя своего достоинства.
В Москву бы съездить после важных событий, потрясших столпы государства, узнать у Кучецкого – что да как на Руси делается. Ведь одни и те же события видятся сверху не так, как со стороны. Итальянцев опять-таки пошевелить надо, стройка стоит. Пусть и с моей подачи – сам просил повременить с домом. Зато теперь – пора вернуться к стройке.
Ко мне подбежал один из караульных:
– Князь, там тебя требуют.
– Кто смеет?
– Прохожий какой-то.
– Гони его взашей, требовать у себя дома будет.
Караульный убежал, но вскоре вернулся:
– Не уходит.
– Плетей всыпь, коли слов не понимает. Или я тебе сам плетей всыплю, коли с такими мелочами мне докучаешь.
Караульный поежился и на всякий случай отошел от меня на пару шагов.
– Еще он говорит, что знает тебя.
Это становилось уже интересно. Заинтригованный, я пошел к воротам.
Завидев меня, второй караульный отворил воротину.
Передо мной в страшно грязном и изорванном донельзя кафтане стоял мужчина лет тридцати. Что меня удивило, так это висевшая на поясе сабля. Голова не покрыта, но на ногах – разбитые сапоги.
Я всмотрелся в лицо. Обросшее и грязное, но что-то определенно знакомое угадывается.
Прохожий склонил в поклоне голову:
– Здравствуй, боярин.
Караульный у ворот заметил:
– Князь он, князь!
– Здравствуй, человече. Прости, сразу признать не могу, хотя поручиться готов: виделись мы ранее.
– Ну, слава богу, признал. Воевал я под твоею рукою, боярин, на Оке. Помнишь Крюково? Ты воеводою Сводного полка был.
Ну, точно, вот откуда лицо его мне знакомо! Что мне сразу в нем понравилось, так это сабля на боку. Сам – оборванец оборванцем, а саблю не бросил, не потерял, не продал, не пропил.
– Пошли ко мне, поговорим.
В избе я усадил оборванца на лавку.
– Рассказывай. Сказывай о себе, кто ты, какая нужда ко мне привела?
– Боярин Кочкин я, из служивых. Род мой хоть и старинный, да небогатый. Деревенька на кормление была, да невелика только – четыре двора. Аккурат между Владимиром и Нижним Новгородом. Напали татары, деревню пожгли, холопов – кого убили, кого в полон погнали. Сам едва ноги унес, в лесу прятался. В Коломну пошел, а тут и войне конец. Ну, думаю, хоть в этом повезло, в Москву пойду, в услужение наниматься. А тут ты на глаза попался – с ратниками мимо проезжал. Куда мне без коня за тобой угнаться? Выспросил у ратных людей, где боярин Михайлов обретается. Мне и подсказали. А в этот же день к вечеру татары на приступ пошли, город запалили. Народу сгинуло – тьма! Опять повезло – живой остался. Вот, насилу тебя нашел.
– Как звать-то тебя, боярин?
– Глебом.
– Зачем же ты меня искал, Глеб?
– Под твоею рукою ходил, в сече тебя видел. Знаю, боевой боярин, сам поднялся, не придворный хлыщ. Потому у тебя служить хочу.
Хм, такого поворота я не ожидал. Думал, еды попросит, одежонки. А ведь, ей-богу, бы помог!
