Перехожу далее. Итак, под влиянием всех изложенных выше мер, отношения наши вполне установились со всеми необходимыми мне и А. Н. Хвостову лицами, вопрос охраны Распутина и сношений с ним наладился, а с А. А. Вырубовой установились не только деловые, но и частные хорошие отношения. Нас, т.-е. меня и Хвостова, и государыня, и А. А. Вырубова, и Распутин считали, в чем и я был искренне убежден, несмотря на неоднократные предупреждения Комиссарова, тесно связанными друг с другом не только общностью служебных интересов и взглядов, но и чисто дружескими отношениями. Я за этот период времени никаких наград не получил. А. Н. Хвостов же был утвержден министром, пожалован Анной I ст., укрепился в своем положении и уже бросил первое семя недоверия к Горемыкину в смысле неправильной его политики в отношении Государственной Думы.
В этот период времени А. Н. Хвостов начал вести со мною, в дружеской форме излияний, сначала отдаленные, а затем и вполне откровенные разговоры о вреде Распутина не только с точки зрения охранения интересов династии, но и в наших личных. С этим, конечно, я и не мог не согласиться и начал еще более внимательно следить за тем, чтобы избегать по возможности публичных выступлений Распутина и всего того, что связано было с его именем. Чем больше налаживались мои отношения к А. Н. Хвостову, тем разговоры становились определеннее. Этот момент совпал с периодом, когда А. Н. Хвостов, при проведении кандидатуры гр. Татищева на пост министра финансов, сам понял, что положение его укрепилось и у высочайших особ, и у А. А. Вырубовой, и у Воейкова. Оттеняя мне это обстоятельство, А. Н. Хвостов начал вести со мною разговоры на тему о том, что теперь Распутин нам не только совершенно не нужен, но даже опасен, так как необходимость постоянно считаться с ним, с его настроением, подозрительностью и возможными на него сторонними влияниями сильно осложняет проведение намеченных им, А. Н. Хвостовым, начинаний как в области государственных мероприятий, так и в сфере его личных предположений. При этом Хвостов указывал, что его, равно, как он думает, и меня, тяготят свидания с Распутиным и постоянная боязнь обнаружения, вследствие бестактности поведения Распутина, нашей близости к нему, так как это сделает невозможным его, Хвостова, положение в семье, в обществе, и в Государственной Думе и что избавление от Распутина очистит атмосферу около трона, внесет полное удовлетворение в общественную среду лучше всех предпринимаемых нами мероприятий, умиротворит настроение Государственной Думы и подымет в глазах общества и Государственной думы и совета наш престиж, а при умелой организации этого дела наше положение не пошатнется в глазах августейших особ и А. А. Вырубовой, если мы постепенно подготовим их к возможности подобного рода события, жалуясь в доброжелательной к Распутину форме, на его неоднократные тайно от филеров совершаемые выезды. При этом А. Н. Хвостов указывал, что со смертью Распутина доминирующее во дворце положение Вырубовой, бесспорно, поколеблется, чем можно в дальнейшем умело воспользоваться для отдаления ее от высочайших особ. Затем А. Н. Хвостов добавил, что в расходах на организацию этого дела можно не стесняться, так как он имеет в своем распоряжении для этой цели значительное частное денежное ассигнование.
Когда я об этом замысле А. Н. Хвостова передал Комиссарову, то последний целым рядом логических посылок доказал мне, что в данном случае А. Н. Хвостов, как и во всех предыдущих отношениях его ко мне, не искренен, так как он, поставив меня в глазах высочайших особ, А. А. Вырубовой, митрополита и близких к Распутину лиц в роль близкого к себе человека, которому он передоверил все функции охраны Распутина и сношений с ним, все время умышленно подчеркивая это перед Вырубовой и другими, тем самым оставил себе в будущем возможность свалить всю вину в этом деле на меня. При этом Комиссаров сообщил мне, что, бывая у А. Н. Хвостова и разговаривая с его секретарем и офицерами, он вынес то убеждение, что и им Хвостов сумел подчеркнуть свою отдаленность от Распутина и мою близость к последнему, как бы компрометирующую его; что в таком духе, как ему приходилось слышать, А. Н. Хвостов говорит и в Думе, и в обществе и что если Хвостов в настоящее время, получив все через Распутина, обеспокоен вопросом об удалении Распутина, то не в виду каких-либо побуждений идейного характера, а исключительно в целях личного обезопасения себя от возможности обнаружения его близости к Распутину, с тем, чтобы затем через Родзянко и других членов Думы приписать себе государственную заслугу в этот деле.
Затем Комиссаров указал мне, что, присмотревшись к А. Н. Хвостову, он укрепился только в своей первоначальной оценке его личности и вынес еще одно впечатление, очень важное в настоящем деле, это то, что А. Н. Хвостов чужд конспиративности. К этому Комиссаров добавил, что если у него раньше, до знакомства с Распутиным, и было еще какое-нибудь сомнение о фатальном зле, приносимом Распутиным интересам династии, то теперь, хорошо узнав этого человека, он и филеры, которые не могут без чувства крайнего возмущения говорить о близости такого порочного человека к тем, кто для них священен, всегда бы нашли возможность при тех отношениях, которые теперь установились с Распутиным, избавиться от Распутина, но что он, Комиссаров, не веря Хвостову, не может рисковать участью преданных ему людей; при этом Комиссаров добавил, что если бы это отвечало моим желаниям, то он и его филеры, зная меня и мое отношение к подчиненным, сделают все то, что я прикажу.
После этого разговора с Комиссаровым я начал вспоминать весь период близости моей с А. Н. Хвостовым, отдельные эпизоды и мелочи жизни, слухи, доходившие до меня, все наши разговоры с ним, его взгляды и отношение к старым его хорошим знакомым, которым он наружно при мне показывал знаки доверия и внимания, а после их ухода мне их вышучивал, указывая, для какой в своих личных интересах надобности их к себе приблизил и пр., и мне, действительно, многое стало понятно, а в особенности черствость, эгоистичность и беспринципность этого человека. Затем, переходя к вопросу о Распутине, вне всякой зависимости от осуществления желания А. Н. Хвостова, я при всем моем органическом отвращении к крови, в силу природных качеств и вложенных мне семьею начал воспитания, все-таки задумался над тем, что если бы под влиянием соображений высшего порядка, оставляя в стороне заманчивые перспективы, которые рисовал мне А. Н. Хвостов, я пошел на эту великую для меня жертву и принял на себя организацию и осуществление, хотя бы в роли соучастника, этого преступления, то достиг ли бы я, в конечных результатах, поставленной мною цели, и этот акт наивысшего, чреватого по своим непредвидимым последствиям, служебного преступления не был ли бы бесплодною жертвою с моей стороны, всегда служившей бы мне тягчайшим укором совести.
После всестороннего долгого размышления, взвесив склад мистически настроенной духовной организации государя, видевшего в даровании ему долгожданного наследника проявление милости к нему высших и таинственных сил, провидения, вследствие его молитв и общения с людьми, как бы имевшими особый дар предвидения будущего, постоянные опасения государя и императрицы за жизнь наследника и единственную веру в то, что одна лишь только незримая мощь тех же сил и способна спасти и продлить эту дорогую им жизнь, я, видя этому примеры в прошлом, до появления Распутина, в отношении к старцам, юродивым, предсказателям и т. п. лицам, пришел к тому заключению, что если исчезновение Распутина временно и успокоит, в силу одиозности этого имени, деспотизм общественного мнения о нем, то, вследствие причин, мною выше отмеченных, оно неизбежно повлечет за собою появление во дворце какого-нибудь нового странного человека в типе тех же лиц, которые проходили ранее; этого все время боялся и Распутин, вращавшийся, для достижения той же цели, в мире юродивых, — в духе Миши Козельского, Васи босоножки, Мартемиана, о коем я говорил, и других, от которых он впоследствии так ревниво оберегал свое влияние на высокие сферы.
В виду этого такая жертва с моей стороны, противная совести и закону, была бы бесцельной сама по себе и, вызвав, при самых лучших условиях, общественное к А. Н. Хвостову и ко мне внимание, могла бы через некоторое время вселить большое опасение в возможность применения нами, пользуясь преимуществами служебного положения, того же способа борьбы с политическими противниками существовавшего в то время режима.
По всем этим основаниям я решил, пока мне не представится благовидный предлог для ухода со службы, без служебного для себя ущерба, имея в своих руках все нити наблюдения и охраны Распутина, всячески противодействовать в этом отношении А. Н. Хвостову, усыпляя его бдительность, так как выдавать его намерения А. А. Вырубовой и Распутину я не считал себя в праве, в силу неэтичности такого моего отношения к А. Н. Хвостову, которое могло быть истолковано и им, и другими лицами в самом невыгодном для меня свете, в особенности в широких общественных кругах, которые, в силу одного уже имени Распутина, стали бы на сторону А. Н. Хвостова. Поделившись этими соображениями с Комиссаровым, мы решили показать А. Н. Хвостову всю видимость нашего искреннего сочувствия в осуществлении его замысла в отношении Распутина, но подвергать самой широкой критике все предлагаемые им планы, затягивая всякими благовидными предлогами наступление решительного исполнительного момента.
