Метафора жертвы на алтарь отечества и образ народных дружин – два сквозных мотива всей кампании – восходили к легендарным призывам Козьмы Минина изгнать польских интервентов из Москвы (1612) и к царским манифестам в период Отечественной войны (1812). В течение всего XIX века обе народные войны регулярно рифмовались18. Однако не только язык анализируемых писем напоминал об этих двух военных триумфах. Авторы шестнадцати посланий из ста девяноста обследованных текстов прямо называют себя потомками Минина, Пожарского, Сусанина и других героев Смутного времени. Авторы четырнадцати адресов заявляют готовность повторить подвиги Отечественной войны. Двадцать девять писем отсылают к исторически размытым, хронологически нелокализованным воспоминаниям о битвах «за нашу народность и веру».
Почему память о народных войнах доминировала в ходе кампании? Сам по себе конфликт с Польшей не может служить достаточным объяснением популярности мифа о 1612 годе, поскольку главной темой всех обращений к царю была благодарность за преобразования, а главным врагом выступали отнюдь не поляки, но западные державы, которые, как утверждалось, использовали Польское восстание, чтобы унизить Россию, ущемить ее территориальные интересы и подорвать успех реформ. В этом контексте эпоха Петра Великого потенциально несла не менее важные коннотации, чем Смутное время. Тем не менее во всем корпусе верноподданнейших посланий 1863–1864 годов лишь в одном упоминается Полтавская битва и ни в одном – Петр Великий. Эти исторические предпочтения тем более показательны, что не согласуются с официальной идеологией 1860-х годов, которая ставила Петра в центр исторического нарратива и избегала прямых параллелей с народными войнами прошлого19.
Селективный подход к прошлому свидетельствует о стремлении авторов писем мобилизовать те ресурсы исторической мифологии, что обнаруживали уникальность нации и выводили ее из тени государства. Уже начало XIX века отмечено превращением событий Смутного времени и его героев в главную национальную икону. Отечественная война 1812 года и Польское восстание 1830–1831 годов способствовали окончательной канонизации подвигов Минина, Пожарского и Сусанина как героев, возведших династию Романовых на трон20. Отождествление русского патриотизма с преданностью монархической власти получило историческое обоснование в рамках этого мифа. Его широкое использование в ходе верноподданнической кампании мне представляется одним из свидетельств потребности 1860-х годов вывести проблему национальной идентичности в центр дискуссий. Совершавшиеся тогда преобразования ставили русское общество перед необходимостью переопределить природу нации и найти ресурсы ее объединения. Воспоминания о народных войнах предоставляли идеальную рамку для риторического решения этой проблемы. В то время как Петровская эпоха эмблема-тизировала культурный разрыв и превосходство западных ценностей над русскими, проекция переживаемых событий на триумфы 1612 и 1812 годов представляла 1860-е годы как возвращение к аутентичным моделям, укорененным в национальном прошлом. О потребности акцентировать непрерывность русской истории и интерпретировать реформы как возрождение исконного свидетельствует выражение из верноподданнейшего письма старообрядцев Преображенского богадельного дома: «В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится». В 1860-е годы этот афоризм, принадлежавший, как и весь процитированный адрес, перу Каткова21, стал крылатым выражением.
Сам факт заметного участия старообрядцев в адресной кампании позволял представить реформы инструментом восстановления национального единства и союза режима и народа22. Семь писем от разных старообрядческих общин – одной из самых политически ущемленных групп населения в николаевской России – репрезентировали принесенную реформами тенденцию к уравнению в правах и сближению разобщенных слоев общества. Память о событиях 1612–1613 годов, имевших место еще до церковного раскола, приобретала в этом контексте дополнительный смысл, поскольку имплицировала образ цельной, еще не разделенной нации. Особое значение писем старообрядцев в рамках кампании определялось тем, что радикальная пресса 1850-1860-х рассматривала староверов как потенциальных союзников революционного движения, а многие историки подчеркивали, что староверы составляли социальную опору крестьянских бунтов XVII–XVIII веков. Голос староверов позволял не только подчеркнуть связь с периодами «изначального» национального единения и проецировать ближайшее будущее на идеальное прошлое нации, но и маркировать решительный разрыв с Николаевской эпохой, когда они подвергались жестоким преследованиям23.
В рамках кампании риторика крови не всегда противоречила западному идеалу достижения национального единства посредством уравнения всех подданных в правах, сближения сословий и расширения участия общества в политической жизни. Хотя послания к царю очень осторожно артикулировали требования гражданского национализма, в некоторых из них можно проследить тенденцию сплетать новую гражданскую риторику с традиционными патриотическими символами. Костромское дворянство видело в реформах путь к расширению самоуправления и объединению всех сословий «на началах свободных отношений», но вместе с тем в качестве навигационной силы для этих изменений оно ссылалось на «уроки истории», «девиз отцов», «дух русского православного народа» и права пролитой «русской крови»24. Адрес тверского дворянства требовательно заявлял, что вся страна ждет «прочного законного определения прав всех и каждого», но вместе с тем видел гарантию успеха в «тысячелетней славе России», в завещанной предками преданности монарху и готовности к самопожертвованию, в «вере в промысел Божий»25. В адресах саратовского и рязанского дворянства реформы преподносились как самый верный путь к сближению сословий, вместе с тем риторика крови и память о прежних победах занимали в них центральное место26. Иначе говоря, те две риторические стратегии, что представлялись Потугину несовместимыми, – универсалистский язык «цивилизации» и этноцентричная риторика кровавой славы – в некоторых письмах легко сплетались.
Хотя требования уравнения в гражданских правах и расширения политического участия общества занимают относительно скромное место в общей массе адресов (около 8 % писем), они не прошли незамеченными. Великая княгиня Елена Павловна – хозяйка салона, который посещали сторонники реформ, – прямо спросила у министра внутренних дел П.А. Валуева, почему авторы некоторых писем столь экзальтированно уверяли царя в своей преданности: «Что им дадут? Без причины не любят». Валуев обнадежил высокую собеседницу, сообщив ей о своих планах убедить Александра II ввести в Государственный совет «выборных членов» и предоставить им права «участия в делах законодательных и государственно-хозяйственных»27. Сам император тоже расшифровал некоторые письма как просьбы о расширении гражданских прав. В день своего рождения, принимая делегации, подносившие письма, Александр II благодарил за изъявления преданности, но твердо отклонил право подданных обсуждать эти вопросы: «Предоставьте мне дальнейшее их (гражданских начал. – О.М.) развитие, когда Я сочту это возможным и полезным»28. Тем не менее письма с просьбами о расширении гражданских прав все-таки публиковались на страницах газет. Этот факт может объясняться тем, что традиционный патриотический символизм стоял в них на первом плане и служил средством оправдания и легитимации перемен, предлагая для них приемлемую концептуальную рамку.
Включающая сила мифа о народной войне
Одной из задач национализма пореформенной эпохи стало риторическое переосвоение имперского пространства и переосмысление соотношения имперской и русской национальной идентичностей. В то время как эмансипация крестьян и вслед за ней земская и судебная реформы потенциально открывали возможность для социальной консолидации и политического участия общества, решительно менялся и имперский профиль России. С завоеванием Центральной Азии государство расширялось на Восток, умножая число неславянских подданных. Польское восстание продемонстрировало угрожающий существованию империи рост национального самосознания подчиненных народностей. Наконец, пореформенная эпоха стала свидетелем ослабления двух соседок-соперниц России – Оттоманской и Австрийской империй, что вызывало острую потребность расподобления с ними. Неудивительно, что во многих письмах к царю тема уникальности русской нации стала отправной точкой для утверждения незыблемости Российской империи и лидирующего положения в ней «государствообразующего народа».
Декларативные суждения об империи и нации, господствующие в рамках верноподданнической кампании, на первый взгляд поражают отсутствием консенсуса и размытостью самого понимания государственной природы России. Разнобой мнений о том, что такое Россия и где пролегают ее границы, проявился уже в разноречивом определении статуса восставшей Польши. В то время как одни письма называют Польшу мятежной частью «нашего общего отечества»29, другие третируют ее как враждебную «нам» страну, действующую заодно с «другими западными державами»30. Противоположные тенденции в репрезентации Польши были производным от колебаний в самом определении России. Поляки преподносились как внешний враг в тех письмах, которые отождествляли Россию с Русью, что риторически оформлялось во фразах типа «Польша вновь покушается на святую Русь»31. И наоборот, поляки превращались во внутренних врагов и именовались «крамольниками», «предателями», «перебежчиками», «отпадшими сынами» в тех письмах, которые акцентировали имперскую природу России. Показательно, однако, что большинство писем фокусировалось не на конфликте с Польшей, но на противостоянии России и Запада, воинственно призывая, подобно терским казакам, «идти поить коней наших в западных реках»32. Характер и границы страны казались понятнее в ее привычной оппозиции Западу.
