Мы с мамой вели развлекающие ее разговоры о стройматериалах для нашего домика. Ведь когда-то, в пору ее работы в Моссовете, все стройматериалы были в ее руках. И ей пришла в голову мысль разыскать своего некогда юного помощника Володю Шульженко, а затем, как она знала, ставшего директором Даниловского кабиностроительного завода, где обжигали кирпичи. Сказано — сделано.
Владимир Тихонович Шульженко явился по первому маминому приглашению. Я испекла яблочный пирог, подвезла маму на каталке к столу в большую комнату, и состоялся хороший и трогательный разговор, полный воспоминаний об ушедших днях и людях. И, понятно, о кирпичах.
Мама с радостью принимала участие в планах на жизнь.
Однако наша жизнь уже готовилась остановиться.
В конце марта маме исполнилось 84 года. На этот раз я не знала, что ей подарить; никакие вещи или безделушки ее не радовали. К счастью, в буфете у меня еще осталась коробка шоколадных конфет, последняя из тех, что были розданы врачам и не предназначались для домашнего потребления. Я с некоторым чувством неловкости положила коробку ей в постель и была счастлива, когда она тихо и радостно спросила: «Где ты их взяла?» Она очень любила шоколад.
После этого дня она стала слабеть на глазах, анемия затронула и руки.
Прошли апрель и май. Мама лежала не вставая, то и дело повышалась температура, которую я с трудом сбивала антибиотиками.
Мы почти не разговаривали, но это не имело для нас значения. Повседневная жизнь продолжалась такой, какой теперь стала. Я делала то, что следовало делать, принимала беспомощных врачей, готовила еду и даже переводила роман Фуэнтеса «Старый гринго». В доме становилось все хуже, все тревожнее, но ничего плохого не могло, не должно было произойти. Хотя камень у меня в груди день ото дня тяжелел, а мама лежала почти неподвижно.
Наступил июнь. За окном — жара.
В конце первой недели мама сказала: «Четырнадцатого или шестнадцатого все будет кончено». Я сделала вид, будто ничего сказано не было.
Через два дня мама сказала: «У тебя будет дачка и собачка». Она меня успокаивала. Я ее поправила: «У нас».
Еще через день она сказала: «Обними меня». Я ее обняла и прошептала ей на ухо самые банальные, но в тот момент самые искренние, самые точные, самые нужные слова: «Я всегда с тобой — была, есть и буду».
В ночь на 12-е температура у мамы поднялась до 41°, приехала «неотложка». При виде белых халатов в ее глазах отразился ужас. Нет, нет, я никогда бы не отдала ее в больницу, которой она так боялась. В дверях доктор сказал: «Это — финал». Ровным голосом я ответила: «Я знаю», хотя ответ шел из подсознания, — я ничего не знала и ни о чем не думала. Села рядом, взяла ее руку и сидела до утра, пока пульс не затих…
Лидочка Березовская, Лидия Александровна Былинкина-Березовская, моя мама, моя единственная родная любовь, ушла утром 12 июня 87-го года из жизни. Но не из моей. И не из российской. По календарю это был День всех святых, на земле просиявших, а потом стал национальным праздником День России, России, которую ей так хотелось увидеть — если не совсем прежнюю, то какую-то новую.
Онколог Берта Михайловна мне позже сказала: «Сколько лет прошло после ее операции? Одиннадцать? Четыре последних года она прожила для Вас…»
Через двое суток, в день похорон, к вечеру несколько человек — мой троюродный племянник Герман, мамина троюродная сестра Нина и ее муж, моя кузина (по отцу) Нина Саверина и друг Германа Андрей Чхеидзе, — сопровождавшие нас в крематорий, вернувшись, сели за стол. Тамара, моя школьная приятельница, успела приготовить ужин, за которым я попросила не произносить никаких поминальных речей. Все набросились на еду и на вино. Разговоры стали громче, а Тамара вдруг визгливо хохотнула. Едва я успела взглянуть на нее с гневом и ужасом, как раздался громкий хлопок, почти как выстрел. Все мгновенно умолкли.
Оказалось — у маминого пианино лопнула дека. Через всю черную лакированную доску прошла большая трещина.
Ее любимый старый «Бехштейн» сказал свое слово о бессмертии. Или это она сама?
Можно философствовать о переселении и вечности душ, можно знать, что душа весит 1,5 грамма и что биоэнергия несет информацию, как всякая энергия, и как любая энергия, исчезнуть не может. Мне же достаточно того, что я верю: она всегда со мной.
Можно полагать, что у японцев не зря существует культ поклонения «живым» душам умерших, хотя никто и никогда не узнает глубинной тайны жизни и смерти. Мне достаточно того, что я знаю: мы всегда вместе. «Ныне и присно и во веки веков»…
Эти единственные молитвенные слова, которые мы переняли от нашей богомольной бабушки и которыми всегда напутствовали друг друга при отъезде из дому на месяц-другой: «Мы вместе, ныне и присно…»
Отныне эти слова я повторяю каждый вечер перед сном и в трудные минуты. Мы — вместе.
Глава 6. После моей эры
Эта реальная нереальность
Подступала новая политическая эпоха, новый календарный век в новом тысячелетии, а у меня кончилась моя эра, наша с ней эра. Я стала существовать не только в новом времени, но совсем в другом жизненном измерении и даже в другом доме.
К концу того же самого июня месяца 87-го года в Союзе писателей — после нескольких лет ожидания — мне неожиданно дали ордер на новую квартиру в обмен на старую.
Мне давно хотелось переехать в новый дом с горячей водой и ванной комнатой, с лифтом и без мышей, но я чувствовала, что маме, которой было бы там легче жить, этого не хотелось, хотя она и молчала.
И вот, прожив со мной в нашей квартирке 60 лет, мама сама увела меня оттуда, где каждый угол, каждая трещина ежедневно и ежеминутно напоминали бы обо всем прожитом вместе. А то, что отныне за окнами шумел Ленинский проспект, меня даже успокаивало.
Пришлось заниматься сборами месяца три, и в это же самое время — правда, всего дней десять — возить на своей машине с другого конца Москвы, из Отрадного, на Юго-Запад специалиста-работягу, взявшегося недорого отремонтировать новое жилье. Возвращаясь домой, я сваливалась от усталости к маме на кровать и, только пообщавшись с ней, шла спать в свою комнату.
Как ни странно, я спокойно рассталась с нашей квартирой, где фактически прошла вся жизнь. Римляне говорят: «Там хорошо, где родина». Мне же «хорошо там, где мама». Ее здесь больше нет, но мы поедем вместе из Сыромятников туда, на Юго-Запад, в самый конец Ленинского проспекта.
Тихая боль в груди не отпускала, но, коли я осталась жива, надо было делать все то, что надо было делать. Немыслимо тяжко стало без моего родного друга, но от одиночества как такового я не страдала, и не только потому, что все происходящее казалось нереальным. Мамы нет, но она всегда возле меня, и не только в своих фотографиях над кроватью, на столике под стеклом, в моей сумке. Она часто навещала меня во сне, но и этим ее присутствие не ограничивалось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
