Здесь иное. Пожалуй, так порой говорил сам Господин Председатель какому-нибудь из славных побегов перед тем, как на того налетали осы, отрывали башку и подвешивали к потолку, где уже ждали кроводавильные тиски и кровоотводящие трубки.
Полусонной Теттигонии спорить не хотелось. Хотелось лишь покачиваться на закорках, удобно устроившись щекой на широком плече ржавоглазого, и спать, спать, спать. Спать до тех пор, пока не захочется есть.
У ржавоглазого оказался неиссякаемый источник пропитания. Когда Теттигония принялась канючить, мол, ей опять рыбки хочется, ржавоглазый крепился, крепился, но затем выбрал отсек почище, сгрузил замарашку и принялся колдовать. По-другому и не скажешь. Достал из карманов пару плоских штуковин, потер друг об друга, поставил на палубу и уселся рядом, забавно сложив узлом ноги и держа ладонь над округлыми блестяшками.
Теттигонии блестяшки не понравились. Они походили на те штуки, из трюма. Замарашка раньше думала, что это какие-то игрушки, так как если их потрясти, то внутри слышалось забавное бульканье. Какое-то время, когда жрать, помнится, совсем было нечего, и Копчик Господина Председателя (не этот, а другой) ухитрился забраться на донорскую колонну, мечтая полакомиться кем-нибудь из висящих, за что и поплатился, так вот тогда замарашке казалось, что в тех штуковинах есть нечто съедобное.
Она целыми днями ходила с одной из них, трясла у уха, вслушиваясь в непонятное бульканье, в котором чудился маленький кусочек океана, спрятанный внутри и кишащий рыбешкой. Но открыть штуковину ей так и не удалось. Она била ею об острые металлические выступы, кидала с высоты, скребла ногтями, но штуковина лишь меняла форму. Потом голод прошел, а штуковина надоела, и Теттигония бросила ее в колодец.
Ржавоглазый сосредоточенно смотрел на блестяшки, то поднимая, то опуская ладонь. Он даже принялся насвистывать, забавно шевеля кончиком носа в такт.
— Жила на берегу моря девочка по имени Замарашка, — напел он и подмигнул. Дразнился. — И спаривалась она с кем ни попади…
Теттигония решила уж скукситься, как это стало меж ними заведено, но передумала.
— Сам дурак, — проворчала она и погладила себя по животу. Вот еще напасть. Как раздулся после славного перекуса на причале рыбешкой, а затем и моллюсками, которых ржавоглазый не доел, так с тех пор и не сдувался, а вроде и наоборот. Болеть не болело, но становилось неудобно передвигаться — будто шарик на ножках. А уж ехать на закорках тем более — живот не давал теснее прижаться к спине ржавоглазого.
Теттигония задрала подол, нисколько не смущаясь (чего уж теперь смущаться?), внимательно осмотрела себя. Потыкала пальцем. Похлопала ладошкой. Живот как живот. Только большой и круглый.
— Видишь? — показала она ржавоглазому.
— Вижу, — покосился ржавоглазый. — Большое брюхо.
— Не брюхо, — показала ему язык. — А животик. Жи-во-тик. Понял?
— Интересно, кто там у тебя сидит, — бросил ржавоглазый, возвращаясь к колдовству.
— Кто сидит?! — испугалась замарашка. — Зачем сидит?!
— Надо полагать, ребенок, — усмехнулся ржавоглазый.
И тут до Теттигонии дошло, да так, что не знала — плакать или смеяться. Выбрала второе, опрокинулась на спину, задергала ручками-ножками, хохоча во все горло:
— Ой, не могу! Ой, спасите! Ой, помогите! Ребенок! В животе! Ой, сейчас напрудю! Ты еще скажи, он на рыбу похож!
Ржавоглазый поймал ее за руку и вновь усадил. Замарашка перекатилась шариком, ножки — вперед, ручки — на животике. Кукла съехала на глаза, и Теттигония сдвинула ее на висок. Зевнула. Если бы не голод, она бы прямо так и заснула — в обнимку с животом.
— Ешь, — ржавоглазый сунул ей штуковину. Та оказалась горячей, пришлось устроить ее на грубой ткани платья, использовав брюшко вместо подставки.
— А как? — растерянно спросила Теттигония.
Ржавоглазый хмыкнул, ткнул пальцем в штуковину, и та с щелчком раскрылась, превратившись в мисочку, наполненную чем-то ярко-оранжевым, густым.
Цвет Теттигонии не понравился. Он напоминал раскраску крошечных ядовитых осьминогов, которые любили прятаться в водорослях и не любили, когда на них наступали. В ответ противные твари выпускали облака такого же ярко-оранжевого яда, после чего ноги немели, распухали.
Однако пахло невероятно вкусно. Замарашка точно знала — еда так пахнуть не может. Еда воняет и выглядит отвратительно. Если еда будет пахнуть вкусно, то любой дурак сожрет ее больше, чем ему положено. А если каждый дурак начнет жрать не в меру, то где столько еды напасешься?
А еще разочаровало количество. Супа оказалось с рыбий хвост. Пара глотков — и все, нет супа. Одна миска останется. Несъедобная. Ржавоглазый не больно-то расщедрился. Вон сколько жмотился, скрывал запасы, пока совсем не приперло. Он и не жрет ничего из того, что Теттигония от щедрот своих предлагала, потому что втихаря супом своим обжирается. Только Теттигония на боковую, а он тут же из кармана миску, да в рот. Здесь потому и мало так, вон дно просвечивает, — слопал все, а облизать до суха не захотел. Вот замарашке и перепало.
— Ешь, ешь, не околешь, — подбодрил ржавоглазый, неправильно истолковав нерешительность Теттигонии. — Вкусно! Ам-ам!
Ну, такого замарашка вытерпеть не могла. За кого он ее принимает? За идиотиков, которых даже не прививают, а просто скидывают в колодцы? Ам-ам, агу…
Теттигония глотнула. Первым порывом было тут же выплюнуть из себя эту гадость, но жижа как-то очень мягко проскользнула внутрь. От непривычного вкуса на глазах выступили слезы. Он не был отвратительным, — вовсе не та гниль, которую готовят для Господина Председателя, набивая рыбой огромные дервальи желудки, где та преет, разжижается и превращается в тягучую грязь, которую замарашка однажды по своей дурости попробовала. Ей-то казалось, что Господину Председателю скармливают нечто особенное и такое вкусное, что когда ей этот вкус снился, у нее скулы сводило от вожделения.
Как же ее потом несло! На свое счастье она украла всего-то капельку — лизнешь и не заметишь, но капельки оказалось достаточным, чтобы понять — кормят Господина Председателя редкой гадостью, и обычный человеческий желудок не способен вынести подобное лакомство. Из нее выходило и верхом и низом. Выходило такое, что и трудно было понять — откуда оно вообще в ней взялось? Выходило столько, что от замарашки должна была остаться лишь кожа, тем более от одного вида еды в животе гремел очередной взрыв, выбрасывая через все отверстия мерзкую слизь.
— Тебе плохо? — обеспокоенно спросил ржавоглазый.
Теттигония зажала рот, покачала головой, но глаза наполнились слезами. В тот самый момент она вдруг поняла своею слабой головенкой все величие Господина Председателя и Высокой Теории Прививания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
