Он – единственный. Почему, когда стоишь не особняком, но впереди собственного племени, это дает такую огромную силу?
Однако смерч перевернул и это тоже. Он помнил, как плакала его мать после смерти отца, но о ком она плакала? О Скиоате, которого отняла у нее смерть, или, подобно самому Найюру, о Моэнгхусе, которого отняли у нее дальние дали? Найюр знал, что для Моэнгхуса соблазнение старшей жены Скиоаты было не более чем остановкой в пути, отправной точкой для соблазнения старшего сына Скиоаты. Какую ложь нашептывал он, овладевая ею в темноте? Что он лгал – в этом Найюр был уверен, поскольку явно он не любил ее ради нее самой. А если он солгал ей, значит…
Все, что происходит, – это поход, совершаемый с определенной целью, говорил Моэнгхус. Даже движения твоей собственной души: мысли, желания, любовь – все они суть путешествия через бескрайнюю равнину. Найюр считал себя отправной точкой, источником всех своих далеко идущих помыслов. Но он был всего лишь грязной дорогой, путем, который использовал другой человек, чтобы достичь своей собственной цели. Его бодрствование было не чем иным, как очередным сном посреди более глубокого забытья. Неким нечеловеческим коварством его заставили совершать одну непристойность за другой, вели от падения к падению, а он еще плакал слезами благодарности!
И еще он осознал, что его соплеменники знали это – или, по крайней мере, чуяли, как волки чуют слабое животное. Презрение и насмешки глупцов не имеют значения, пока живешь в истине. Но если ты ошибался…
«Плакса!»
Какая мука!
Тридцать лет жил Найюр с этим смерчем, усиливая его гром дальнейшими размышлениями и бесконечными самообвинениями. Он был завален годами тоски и муки.
В часы бодрствования это бродило сквозь него без дыхания, со странной уплощенностью выполнения дела с пустыми легкими.
Но во сне… Его терзало немало снов.
Вот лицо Моэнгхуса всплывает из глубин омута, бледно-зеленое сквозь толщу воды. В окружающей его тьме вьются и переплетаются пещеры, точно те узкие ходы, которые можно видеть под большими валунами, вывороченными из травы. Поднявшись к самой поверхности, бледный дунианин останавливается, словно его тянет какая-то глубинная сила, улыбается и поднимает рот. И Найюр с ужасом глядит, как из улыбающихся губ выползает земляной червяк, прорывающий поверхность воды. Он ощупывает воздух, точно палец слепого. Мокрая, отвратительная, бесстыже-розовая потаенная тварь. И, как всегда, его рука молча тянется над поверхностью омута и в тихий миг безумия прикасается к червю.
Но теперь Найюр бодрствовал, а лицо Моэнгхуса вернулось к нему. Он нашел его в своем паломничестве к курганам предков. Оно пришло из северных пустошей, обожженное солнцем, ветрами и морозами, покрытое ранами, которые нанесли шранки. Анасуримбор Келлхус, сын Анасуримбора Моэнгхуса. Но что означает это второе пришествие? Даст ли оно ответ смерчу или лишь удвоит его ярость?
Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца? Решится ли он пересечь степь, лишенную дорог?
Анисси подняла голову с его груди и вгляделась в его лицо. Ее груди скользнули по впадине его живота. Ее глаза блеснули во мраке. Найюр подумал, что она чересчур красива для того, чтобы принадлежать ему.
– Ты до сих пор не поговорил с ним, – сказала она и качнула головой, отбрасывая в сторону густые волосы, а потом опустила голову и поцеловала его руку. – Почему?
– Я же тебе говорил… Он наделен великой силой.
Найюр чувствовал, как она думает. Быть может, из-за того, что ее губы были так близко к его коже.
– Я разделяю твои… опасения, – сказала она. – Но иногда я даже не знаю, кто страшнее, он или ты.
В нем шевельнулся гнев, медлительный, опасный гнев человека, чья власть абсолютна и не подлежит сомнениям.
– Ты боишься меня? Почему?
– Его я боюсь потому, что он уже говорит на нашем языке не хуже любого из рабов, прожившего у нас лет десять. Я боюсь его потому, что его глаза… он будто никогда не мигает. Он уже заставлял меня и смеяться, и плакать.
Молчание. В памяти Найюра пронесся ряд сцен, вереница обрывочных и рвущих душу образов. Он напрягся, лежа на кошме, мышцы его окаменели рядом с ее мягким телом.
– А тебя я боюсь, – продолжала она, – потому что ты говорил мне, что так будет. Ты знал наперед все, что произойдет. Ты знаешь этого человека – а ведь ты ни разу с ним не говорил.
У него сдавило горло. «Ты плакала, только когда я тебя ударил».
Она поцеловала его руку и пальцем дотронулась до его губ.
– Вчера он спросил у меня: «Чего он ждет?»
С тех пор как Найюр нашел этого человека, события развивались с такой неизбежностью, словно любое малейшее происшествие было пропитано водами судьбы и предзнаменования. Между ним и этим человеком не могло быть большей близости. В одном сне за другим он душил его голыми руками.
– Ты не упоминала обо мне? – спросил и приказал он.
– Нет. Не упоминала. И снова: ты знаешь его. А он знает тебя.
– Через тебя. Он видит меня через тебя.
На миг Найюр задался вопросом: что именно видит чужеземец, какой образ его, Найюра, проступает сквозь прекрасное лицо Анисси? Подумал и решил, что довольно правдоподобный.
Из всех его жен одной Анисси хватало храбрости обнимать его, когда он метался и вскрикивал во сне. И только она шепотом утешала его, когда он просыпался в слезах. Все прочие лежали как колоды, делая вид, что спят. Оно и к лучшему. Любую другую он бы избил, избил за то, что она посмела стать свидетельницей его слабости.
В темноте Анисси схватила его за плечо и потянула, словно желая вырвать его из какой-то великой опасности.
– Господин мой, это кощунство! Он ведьмак. Колдун.
– Нет. Он нечто меньшее. И в то же время нечто большее.
– Как? Откуда ты знаешь?
Ее голос утратил осмотрительность. Она сделалась настойчивой.
Он прикрыл глаза. Старческое лицо Баннута всплыло из тьмы, окруженное неистовством битвы при Кийуте.
«Плаксивый пидор…»
– Спи, Анисси.
Решится ли он использовать сына, чтобы найти отца?
День выдался солнечный, и его тепло сулило неизбежность лета. Найюр помедлил перед широким конусом якша, проследил глазами узоры швов на его стенках из шкур. Это был один из тех дней, когда из кожаных и деревянных щелей шатра выветриваются остатки зимней сырости, когда запах плесени сменяется запахом пыли.
Он присел на корточки у входа, коснулся двумя пальцами земли и поднес их к губам, как велел обычай. Это действие успокоило его, хотя объяснение ритуала было давно забыто. Потом отстегнул занавеску у входа, проскользнул в темное нутро якша и уселся, скрестив ноги, спиной к входу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
