Да не забудем мы, итальянцы, что музыкальное искусство идеально и выразительно; необходимо сделать так, чтобы просвещенная публика и великолепный штат исполнителей помнили, что наслаждение должно стать основой и целью этого искусства.
Простая мелодия, ясный ритм.
При отсутствии этих accidenti[125] (римский стиль [имеются в виду непредвиденные обстоятельства]), поверьте мне, дорогой маэстро, что все эти псевдофилософы (которых вы упоминаете в своем письме ко мне, которое я высоко ценю) являются всего лишь приверженцами и защитниками тех несчастных композиторов, которые лишены идей и воображения!!!
Laus Deo – боюсь, что возложил на вас слишком тяжкое бремя читать мое длинное письмо. Простите меня. Рассчитывайте на мое сочувствие и верьте, что я являюсь вашим почитателем и слугой. Дж. Россини».
Россини сделал примечания к своему первому непродуманному ответу Брольо: 31 мая он отправил в Рим письмо, где обошел спорный вопрос по поводу музыкальных школ, но настаивал на создании экспериментального театра, который, по его мнению, должен был «напоминать старый существовавший в Венеции театр «Сан-Моизе». Там исполнялись исключительно маленькие оперы (написанные знаменитыми композиторами) в одном акте, называвшиеся фарсами. Этот театр к тому же служил для дебютов молодых композиторов, как это было для Майера, Дженерали, Павези, Фаринелли, Кочча и т. д. и для меня самого, где я в 1810 году дебютировал фарсом, озаглавленным «Брачный вексель» (получив поощрение в 100 франков!!). Расходы импресарио были минимальными, так как, помимо хорошего состава певцов (без хористов), издержки на все предприятие в целом были в основном сведены к расходам на одну декорацию для каждого фарса, чрезвычайно скромную мизансцену и затратам; на несколько дней репетиций. Из всего этого видно, что начинающий маэстро может лучше проявить свое природное воображение (если небеса его им наградили!!) и свою технику (если он овладел ею!), когда дебютирует фарсом, а не четырех– или пятиактной оперой.
Подобный фарс, состоящий, поймите это, из интродукции, дуэтов, арий, концертного номера, финала и симфонии, более чем достаточен для дебютанта. Однако хорошо, если так называемое либретто будет написано опытным театральным поэтом, который сможет предоставить робкому начинающему музыканту все возможные средства, которые помогут ему в полной мере проявить все те театральные, мелодические, гармонические качества, которыми он обладает...».
Полемика между Россини и Брольо закончилась смертью композитора, а деятельности Брольо положило конец падение правительства, в котором он служил. К сожалению, ничего не получилось из планируемого маэстро Лауро Росси экспериментального театра в Милане, если только не рассматривать как его отдаленное эхо открытие 26 декабря 1955 года небольшого зрительного зала, известного как «Пиккола Скала».
28 мая, за три дня до того, как он написал свое второе письмо министру Брольо, Россини, пребывая в юмористическом настроении, сочинил свое последнее сохранившееся письмо Микеле Коста:
«Друг, сын и самый любимый коллега, твоя известность и моя – настоящее бедствие! Каждый хочет познакомиться с нами и заручиться нашей дружбой и покровительством! Мы должны подчинять свои потребности неизбежности. Да ну же!! Этот мой злосчастный автограф будет тебе вручен нашим русским коллегой синьором Лазаревым (который, может, тебе уже известен); это мой старый знакомый. Он безмерно предан музыке и немного страдает водобоязнью. Он жаждет познакомиться с великим Коста, вот почему я утруждаю вас необходимостью читать мою писанину! Он хочет увидеть и (подумать только!) отца Дивы [Аделины] Патти, Quondam[126] маркизы – Мужество.
Не забудьте любящего вас Россини» 10 .
Вполне возможно, что именно в 1868 году Виктор Эммануил II провозгласил Россини Великим рыцарем ордена короны Италии, и в ответ на это Россини написал «La Corona d’Italia», фанфару для военного оркестра, присланную Брольо с просьбой «преподнести ее Его Величеству Виктору Эммануилу II от благодарного Россини». В письме от 10 сентября 1868 года, сопровождавшем пакет к Брольо, он говорит: «Инструментируя это небольшое музыкальное произведение, которое будет исполняться стоя, я решил воспользоваться не только старыми инструментами итальянских оркестров, но также превосходными новыми, изобретением которых мы обязаны Саксу, их знаменитому творцу. Не могу себе представить, что руководители итальянских военных оркестров не используют эти инструменты (как это делается повсеместно). Если по какой-либо причине это единственное преимущество наших дней не используется ими (что доставит мне огромное огорчение), умоляю ваше превосходительство поручить мою партитуру хорошему композитору, автору военной музыки (каковые часто встречаются среди руководителей военных оркестров), так чтобы он смог приспособить ее к стандартным инструментам, по возможности сохранив мелодические и гармонические эффекты оригинальной партитуры. Необходимо проследить, чтобы не делались копии, и запретить воспроизведение для других инструментов из уважения к авторским правам!!»
Брольо, явно намереваясь тотчас же исполнить «Корону Италии», заказал необходимые саксофоны в Париже. Однако вскоре он лишился поста. Это последнее инструментальное произведение Россини было исполнено только через десять лет после смерти композитора. 25 ноября 1878 года ее исполнили на площади около палаццо Квиринале в Риме в честь благополучного возвращения из Неаполя Умберто I и королевы Маргериты, где на них было совершено покушение. Триста музыкантов из двух муниципальных оркестров плюс оркестр римского пожарного департамента и оркестры четырех армейских полков, а также тридцать барабанщиков исполнили ее ко всеобщему удовлетворению. По всей вероятности, это было последнее законченное произведение Россини.
Глава 20
1868
Через шестнадцать дней после того, как Россини датировал письмо, сопровождавшее партитуру «Короны Италии» министру Брольо, на вилле в Пасси состоялся последний субботний вечер. Он так описывается в «Менестреле»: «Субботний вечер [26 сентября] у Россини может рассматриваться как один из самых блестящих вечеров сезона...» Затем пришло время для Россини и Олимпии возвращаться назад на Шоссе-д’Антен на осень и зиму. Однако в октябре «бронхиальный катар», от которого Россини обычно страдал осенью и зимой, вернулся с небывалой силой. Они с Олимпией вынуждены были остаться в Пасси, так как он вскоре слишком ослабел и не мог осуществить даже короткое путешествие в Париж. Когда вернулся его личный врач доктор Вио Бонато, видевший его в последний раз 15 сентября в довольно хорошем состоянии, он нашел своего пациента чрезвычайно нервным и пребывающим в подавленном настроении. То, что считалось фистулой на прямой кишке, по всей вероятности, было раком, чрезвычайно быстро развивавшимся. Возникла необходимость в операции. Но прикованный к постели Россини, погрузившийся в почти полное молчание, лежавший в основном с закрытыми глазами и говоривший только тогда, когда ему было что-то необходимо, был не в состоянии перенести операцию.
Расстроенная Олимпия получала моральную поддержку и предложения помощи со стороны многих друзей и почитателей Россини. Воспаление легких удалось вылечить, и доктор Огюст Нелатон (приглашенный по просьбе Россини) решил произвести операцию 3 ноября 1 . Нелатон понимал, что из-за плохого состояния сердца пациента нельзя будет долго держать под хлороформом, поэтому действовал насколько возможно быстро и сделал операцию за пять минут. Он обнаружил распространяющуюся раковую опухоль, удалил как можно большую часть больной ткани, остановил кровотечение, и пациента возвратили в постель. В течение двух дней Олимпия перевязывала рану мужа – он никому больше не позволял прикасаться к себе. 5 ноября доктор Нелатон, встревоженный внешним видом одного края раны, решился на вторую операцию. В последующие три дня рана, казалось, нормально заживала, и это заставило Нелатона сказать: «Думаю, мы его спасем!» С этого времени Россини, который сначала неохотно подчинялся распоряжениям Нелатона, теперь с готовностью следовал предписанному лечению.
Каждое утро из парижского госпиталя приходили четыре врача-интерна, чтобы перенести тяжелого Россини на вторую кровать и поменять постельное белье. Каждый из них брался за один конец простыни и чрезвычайно бережно поднимал его. Во время их первых визитов они вселяли ужас в умирающего. Но вскоре он стал откликаться на их приход словами: «А вот и молодые люди! Что за превосходные образцы мужчин! Давайте, сынки! Мужества!» Мишотт сообщил Радичотти, что эти слова часто были единственными, которые Россини произносил за целый день. Вскоре он стал беспрестанно испытывать боль. С его губ срывались стоны, ужасно беспокоя Олимпию и посетителей, пришедших в его комнату.
