К пристани доктора причалила белая яхта писателя. Панна Эльвира и пани Басенька уже шли через луг к террасе, писатель же возился у причала, швартуя яхту с развернутым парусом, который громко хлопал и резко дергался на ветру.
– Эта женщина, кажется, за деньги публично раздевается в ночных ресторанах столицы, – при виде Эльвиры Туронева слегка презрительно надула губы.
Доктор ничего не ответил. Пани Басенька – в узеньких черных плавочках и в таком же узеньком черном бюстгальтере – легко вскочила на террасу. При каждом шаге и резком движении казалось, что ее груди вот-вот выскочат из лифчика и объявятся во всей своей округлости. Туронь ждал этого, и в уголках его рта появилась слюна.
Эльвира вошла на террасу с грацией эстрадной актрисы, слегка покачивая бедрами. Она была в тесных джинсах и серой блузочке, старательно застегнутой под шеей. Светлые длинные волосы были заплетены в косу. В мягком овале лица, несмелой улыбке маленького рта и застенчивом взгляде голубых глаз было что-то от невинной девочки-подростка. Но большая грудь мощно очерчивалась под блузкой, и поэтому ее так ценили в ночных ресторанах столицы.
Прибежал запыхавшийся писатель Любиньски, огромный мужчина с бронзовым загаром, с выгоревшей на солнце гривой волос. В тесных плавках заметно вырисовывалось что-то большое. Пани Туронева сразу это заметила и, неизвестно почему, почувствовала, что Любиньски ее оскорбил.
– Нельзя терять хорошую погоду, доктор, – сказала пани Басенька. – Предлагаем вылазку двумя яхтами на Песчаную косу.
– Басенька поплывет с вами, а я с Эльвирой. Так будет интереснее, – заявил Любиньски.
За эти слова Эльвира одарила писателя наиболее застенчивой из всех своих улыбок, что немного обеспокоило Басеньку. Уже второй раз в этом году Эльвира приезжала к ним в гости. Она была лучшей подругой Басеньки, но только ли дружба приводила ее к ним? Такую же застенчивую улыбку получил, однако, и доктор Неглович, и пан Туронь, и его маленький мальчик. Это была часть профессиональных навыков Эльвиры, что рассеяло у Басеньки всякое беспокойство за мужа. Она не знала, что для Эльвиры все мужчины, старые или молодые, были как мальчики-подростки, жаждущие неприличных картинок и в своих поступках так волнующе несмелые, неловкие, сконфуженные. Мужчины наполняли сердце Эльвиры огромной нежностью и добротой, она обожала их жадные взгляды и с трудом сдерживаемый восторг, когда она становилась перед ними нагая в свете цветных прожекторов. Наибольшую же нежность пробуждал в ней писатель Любиньски, беспомощный и робкий великан, которого беспрестанно обижала ее подруга Басенька, требуя от него (в чем она ей раз призналась) так много и так часто, в то время, как она, Эльвира, никогда ничего от мужчины не требовала.
– Прекрасная сегодня погода, – отозвалась Рената Туронь. – Надо пользоваться солнцем. Вы никогда не раздеваетесь? – с этим двусмысленным вопросом она обратилась к Эльвире.
Со скамейки долетело очередное бурчание Туроня. У доктора Негловича было сконфуженное лицо. Смутился писатель Любиньски, а пани Басенька тихонько захихикала.
Эльвира и пани Туроневу одарила застенчивой улыбкой. – Мой шеф не позволяет мне загорать в купальнике, а здесь нет соляриума. Некрасиво выглядишь на эстраде с белыми пятнами от купальника.
– Я знаю такое место, где можно загорать голой, – сказала пани Рената. – Я это часто делаю и вас приглашаю.
– Я брезгую видом голых женщин, – ответила Эльвира с той же извиняющейся, застенчивой улыбкой. – На пляже нудистов в Болгарии я чувствовала себя просто ужасно.
– Это удивительно, – сказала пани Туронева. – Вы ведь, насколько я знаю, раздеваетесь публично?
– Да. Я раздеваюсь, но другие остаются одетыми. Тогда у тебя совсем другое ощущение.
Маленький Туронь смотрел на Эльвиру с такой настойчивостью, будто бы хотел снять с нее джинсы. Это заметила Туронева, и что-то вроде ревности отозвалось в глубине ее души. На нее сынок никогда так не смотрел, а она ведь хотела еще долго быть для него идеалом прекраснейшей и единственной женщины.
– Пошли домой, – приказала она мужу. – До свидания. Жаль, что вы, доктор, сейчас в отпуске. Я попробую сама сделать что-нибудь со своей бессонницей.
Она взяла сына за руку и, копируя движения панны Эльвиры, слегка покачивая бедрами, сошла с террасы и скрылась за углом дома. За ней потащился Туронь, осторожно неся то, что находилось в его брюках.
– Роман, – сказала она с оттенком гнева своему мужу, когда они уже были на лесной дороге. – Эти люди нехорошие. Ты слышал, что писатель предложил доктору? Они поплывут на двух лодках, Любиньска с доктором, а писатель с этой девушкой. «Так будет интереснее», – предложил. Ты догадываешься, что он хотел этим сказать?
– Да, – пробормотал Туронь и троекратно, с большими перерывами, забурчал своим задом.
А те на двух яхтах вскоре уже миновали широкий полуостров, где когда-то вязали плоты, а сейчас между деревьями простирался луг, на котором лесные рабочие и вдовы лесных рабочих пасли своих коров и телят. Здесь была и корова Юстыны; доктор подумал о ночи, ощутил радость и сильнее натянул грот. Пани Басенька высунулась за борт, расставленными ногами уперлась в доски палубы и тоже сильнее натянула шкот фока. Держа в руках толстые снасти, она откинула голову назад и, слыша, как яхта доктора начинает со все большим шумом разбивать волны, рассмеялась, показывая доктору розовое волнистое небо и мелкие зубки. Яхта доктора шла курсом на ветер, все быстрее и быстрее, а белая яхта писателя оставалась сзади.
Эльвира распустила косу, позволяя, чтобы ветер развевал волосы, а потом закрыл ими ее лицо.
– Жалко, что ты женился на ней, а не на мне, – осмелилась она признаться в своих сокровеннейших мыслях. Она была как ребенок, который, закрыв себе лицо, думает, что никто его не видит.
– Я тоже об этом жалею, – печально сказал Любиньски. – Околдовали меня тогда ее груди. Она сидела на помосте с голым бюстом, а ты была в лифчике.
– У нее больше секса, – признала Эльвира. – А я этого совершенно не люблю. Ты тоже, правда? – Люблю. Но не очень часто.
– Она жаловалась мне, что ты не делаешь этого столько раз, сколько бы она хотела. И слишком недолго.
– Это правда, – признался Любиньски.
– Я люблю, когда недолго и очень редко. А если по правде, то вообще этого не люблю.
– Околдовали меня ее крутые титьки, – со злостью повторил Любиньски.
– С тобой я могла бы делать это время от времени. Потому что я очень тебя люблю, Непомуцен. Даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю. А разве любить кого-то хуже, чем в него влюбляться?
– Все без конца говорят о любви, но если по правде, то любят друг друга мало. Влюбляются, но не любят.
– Я тоже думаю, что любить кого-нибудь – это больше, чем влюбиться. Я люблю смотреть на тебя и когда ты на меня смотришь. Люблю слушать то, что ты говоришь. Ради тебя я, может быть, полюбила бы то, чего не люблю. «Околдовали меня ее крутые титьки...» – Жаль, что ты не видел моих, – шепнула она. И отвела волосы от лица. До этого момента у нее было впечатление, что она ступает по нетвердому грунту, как бы по трясинам или по болоту. И только сейчас она почувствовала под ногами что-то прочное и знакомое. Ей уже не надо было стесняться.
– Я разденусь для тебя, Непомуцен, – сообщила она радостно. Любиньски не сказал ни слова. Шкот фока он старательно закрепил и распустил главный парус, чтобы обезопасить себя от внезапного порыва ветра. Он немного сменил курс, чтобы борт с Эльвирой оставался на солнце, вдали от тени, которую грот бросал на кабину и кокпит. Он плыл бакштагом, в то время как темная яхта доктора быстро двигалась курсом на ветер. Таким образом они отдалились друг от друга, но ему было все равно, что жена и доктор подумают о его яхтсменском искусстве. Ему казалось, что в эту минуту он стал отважным бунтарем, который смело выступил против целей, которые кто-то для него или он сам для себя наметил. Из-за этого неустанного стремления к каким-то поставленным свыше целям, навязывавшим соответствующий курс, он, может быть, так часто проходил мимо правды и счастья. Да, по-видимому, это было именно то – сердцевина неудачи, какая-то маленькая точка на горизонте, какая-то все новая Песчаная коса, к которой нужно было постоянно стремиться, вместо того, чтобы свернуть с линии ветра, забыть о конечной цели. Никогда – даже самому себе – он не смог бы признаться, что на самом деле он тоскует по женщине холодной, для которой любовь с мужчиной оставалась бы делом неважным; которая могла бы с одинаковой легкостью раздеться перед одним или сотней мужчин, так же, как пообедать вдвоем в тихой комнате или в большом ресторане. Он тоже не жаждал любви, но писал о ней, стремился к ней, как к цели, обозначенной для него мнениями других людей. Может быть, любить кого-то как друга действительно значило больше, чем любить телесно, но признание в этом могло быть воспринято как совершение ошибки в искусстве, отсутствие элементарных навыков правильного мировосприятия. Да, может быть, он был влюблен в Басеньку телесно, но он ее не любил; не был влюблен в Эльвиру, а однако любил ее. Что было лучше, важнее, красивее? Что могло дать большее счастье? Как ножом Позднышева, литературных героев и героинь раз за разом закалывали словами: «К сожалению, я не люблю тебя, останемся друзьями». А ведь, быть может, чем-то наипрекраснейшим могла быть жизнь с человеком, к которому относишься как к другу. Разве любовь не означала бесконечных взаимных терзаний, постоянного страха перед ее утратой, как перед девальвацией огромного состояния? Любовь возносила человека очень высоко, и вместе с тем страшным было падение с вершин, и какое огромное страдание приносила измена и необходимость расставания...
