Мари крикнула им с порога:
— Передайте всем от меня привет!
Для Мари, как и для любого искренне верующего католика, полночная месса всегда была событием очень радостным. У бывшей сироты было тяжело на сердце оттого, что сегодня ей не удастся побывать на церковной службе. Впервые после своего переезда в Обазин Мари не услышит пение девочек из приюта под аккомпанемент фисгармонии, на которой будет играть, как всегда, мадемуазель Мори. Мать Мари-де-Гонзаг и мадемуазель Берже непременно заметят ее отсутствие, она это знала.
Мари вздохнула и вернулась в теплый дом. Мысленно она перенеслась в просторную церковь аббатства, где витал запах фимиама, который она так любила. Маленькая Мадлен, превратившаяся в красивую девушку, конечно же, станет рядом со своей мамой Тере. И будут гореть свечи вокруг яслей — символа Рождества. Внезапно она вспомнила о другом событии, и эта мысль окончательно ее расстроила. Двадцать восьмого марта 1951 года Мари-Эллен Дрюлиоль стала мадам Тассен. Церемония бракосочетания получилась особенно трогательной. Сестры усыпали плитку в центральном проходе церкви листьями плюща; во время самого обряда под вековыми сводами прозвучала песня, которой Мари никогда не забыть:
Рука об руку мы пойдем по жизни,
На доброго Господа возложим свои надежды!
Твои горести станут моими,
А твое счастье — нашим счастьем…
Мари-Эллен родила мальчика, Этьена, причем ровно через год после свадьбы, день в день. Она часто гуляла с ним по площади. Каждый раз, глядя на нее, Мари с сожалением думала о Матильде. Ее дочери никогда не испытать этого простого счастья, которое выпало на долю Мари-Эллен! Отгородившись от мира своей верой и своими принципами, Мари не сомневалась в том, что ничего подобного не произошло бы, если бы ее дочь согласилась обвенчаться с Эрве. Для нее в этом была непогрешимая логика, и это было бы так… обнадеживающе! Что до Жиля, то этому типу наверняка плевать на все, что для других свято!
«Господи, ну как можно жить без веры, не видя перед собой прямого пути, по которому нужно идти? Ну почему моя дочь пала так низко? Как может она любить такого отвратительного человека?»
Сердце стучало так сильно, что все ее тело, казалось, вздрагивало от каждого его биения. Стоило ей вспомнить о Жиле, как в памяти сразу же всплыли слова Матильды… Мари, сама того не желая, представила себе кровать в комнате квартиры над парикмахерским салоном, двух мужчин на ней, их телодвижения… Отвращение и недоумение заслонили все остальные чувства. Двое мужчин… Каким образом ее дочь оказалась замешанной в этой истории? Как вообще могло с ней случиться такое?
Детский крик донесся со второго этажа, возвращая ее к реальности. Она ведь осталась дома, чтобы присматривать за малышами и Матильдой! Мари, задыхаясь от тревоги, взбежала по лестнице. По спине стекла струйка холодного пота, сердце билось как сумасшедшее. В коридоре второго этажа она замерла в нерешительности — которую дверь открыть? В комнату, где спит Луизон, или где уложили Матильду? Раздался еще один пронзительный вопль.
— Луизон!
Кричал мальчик. Она вбежала в комнату и…
— Господи милосердный! Матильда…
Дочь, с растрепанными волосами, стояла посреди комнаты, сжимая в кулаке что-то блестящее. Лицо и ночная сорочка были в пятнах крови. Луизон, сидя в своей кроватке, тянул ручки к бабушке.
Мари колебалась, охваченная паникой. Она направилась было к Матильде, но ужас на личике ребенка заставил броситься к нему. Она взяла мальчика на руки и сказала:
— Я сейчас вернусь, Ману, прошу, дождись меня!
И зашептала малышу на ушко, выходя из комнаты:
— Бабушка уложит тебя на свою кроватку, дорогой! Ты уснешь, и тебе приснятся самые яркие и добрые сны…
Их с Адрианом спальня находилась в противоположном конце коридора. Мари вошла, включила лампу и уложила Луизона. Мальчик не сопротивлялся, он уже зевал.
Мари вышла, погасила свет и вздохнула. Теперь предстояло заняться Матильдой. Она вернулась в комнату дочери, заранее напуганная тем, что ей предстояло там увидеть.
— Ману, дорогая, что ты сделала?
Мари подошла к дочери и заметила, что она вся дрожит. Под ногами Мари услышала хруст. Это были осколки зеркала. Она отвела Матильду к постели и уложила ее. Та позволила это, безвольная, как кукла. Включив прикроватную лампу, Мари, наконец, поняла, откуда кровь: многочисленные осколки остались в ранках на лице дочери, на лбу был сильный порез, но все это не представляло серьезной опасности. На красивой груди Матильды, чуть пониже шеи, выделялось коричневое пятно гематомы.
— Я все время буду с тобой, моя крошка Ману! Я тебя полечу, и все будет хорошо, верь мне!
Казалось, дочь не слышала ее и мрачно смотрела на мать.
Мари принесла миску с теплой водой, тонкое полотенце и пинцет. Нужно было как можно скорее вынуть осколки и промыть ранки.
— Бедная моя Ману! Сделать с собой такое из-за этого мерзавца! Ты шокирована, я это понимаю, но ведь ты должна подумать о своем сыне…
— Зачем нужен ребенок, которого не любит его отец? — пробормотала вдруг Матильда. — Жилю нравится делать так, чтобы Луизон расплакался, а потом ругать его! Мама… не уходи! У меня больше нет сил…
— Я останусь здесь, с тобой, обещаю! Но что ты сделала с лицом? И зачем?
— Мне больше незачем быть красивой… Жиль… Он меня теперь не любит! И я решила себя изуродовать. Вот!
Она говорила, запинаясь. Мари уже поняла, что за драма разыгралась в этой комнате. Когда действие успокоительного закончилось, Матильда проснулась. На стене, между комодом и платяным шкафом, висело зеркало в резной деревянной раме. Мари купила его у торговца подержанными вещами на ярмарке. Матильда встала и, увидев свое отражение в зеркале, сорвала его и в отчаянии ударилась о него лицом, поранив себе нос, лоб и щеки.
— Но зачем так себя мучить? — со вздохом спросила Мари и вынула из ранки на щеке осколок зеркала. — Ты ведь действительно могла изуродовать себя! Дорогая, тебе всего тридцать! Не думай больше об этом чудовище! Жиль в моих глазах чудовище, другого слова не подобрать, — порочное, жестокое, эгоистичное чудовище! Он и тебя увлек на скользкую дорожку, но ты у нас сильная, ты выберешься!
Матильда ее не слушала. Ее взгляд снова затуманился, руки задрожали. Наконец она проговорила тихо:
— Мам, мне нужен укол! Я хочу заснуть, чтобы перестать думать, и никогда не просыпаться… Я так давно не спала! Стоит мне закрыть глаза, как я их вижу… Они целуются взасос… голые. Они прижимаются друг к другу, потные…
Услышав это, Мари окаменела. Она не хотела ничего об этом знать. Столь отвратительные образы нужно гнать из ее дома и из головы. Пусть Матильда замолчит и поскорее уснет! Но у дочери, похоже, снова начинался нервный припадок, и фразы беспорядочно срывались с ее окровавленных губ:
— Мама, спаси меня! Я их слышу! Я всюду их вижу! Жиль… Он его ласкал… как меня! Его лицо… Он улыбался… Глаза были такими ласковыми… И он говорил ему такие нежные слова, каких я никогда от него не слышала… А потом… Он стал заниматься с ним любовью… Я знала, что ему это нравится… Он каждый раз пытался меня заставить, но я не хотела! И он бесился… Он меня бил…
Последние слова объяснили Мари происхождение гематомы. Она прикоснулась кончиками пальцев к отметине на груди дочери.
— Сюда?
Матильда поморщилась, будто от боли, но тут же заговорила снова. Она не могла остановиться. Так долго копившееся в ней страдание рвалось наружу. Это был неконтролируемый поток слов.
— Это самый свежий след… Жиль бьет меня уже год. Когда родился Луизон, он словно с цепи сорвался! Я перестала ходить на работу. Клиентки смотрели на меня косо, особенно если синяки были на видном месте… Мне пришлось нанять управляющего. Ты, мама, ничего не замечала. А я так боялась, что ты увидишь! Но тональный крем меня спасал. Я держалась молодцом все эти месяцы, но больше не могу. Это слишком… На прошлой неделе я раньше обычного вернулась от няни Луизона. В квартире пахло табаком и алкоголем. Я услышала голоса, звуки… Скрипела кровать. Я сразу все поняла! Я сняла туфли и тихонько подошла к двери в другую комнату. Я думала застать его с женщиной… Какая я идиотка! Правда? Хотела поймать их на горячем… И у меня получилось!
