По уверению лигера, «снаряд... прибыл прямо из Америки в ящике, снабжённом ярлыком известной фирмы швейных машин «Зингер»... Нам заранее телеграфировали, что российские террористы состоят в сговоре с американскими... Их взрывные устройства хранились в складе фирменного магазина, и никто не знал о содержимом ящиков».
Катя не единожды умоляла государя не ездить на развод в Михайловский манеж. Поначалу это была инстинктивная боязнь, потом её ненароком утвердил Лорис, опасения которого были логичны: государь ездит на развод по одному и тому же пути. Он прекрасно известен злоумышленникам. И наконец новое подтверждение заключалось в очередном письме лигера.
Он просил «мадам» самым решительным образом воздействовать на государя с тем, чтобы он перестал ездить на развод. Все квартиры на пути в Михайловский манеж по его уверению заняты бомбистами, которые только того и ждут, чтобы убить государя.
Однако Александр отнёсся ко всем этим предостережениям более, чем легкомысленно. «Опять эти твои масоны хотят меня запугать», — сказал он Кате. Как можно было отказаться от немногих удовольствий, которые предоставляла ему жизнь. Развод... Марширующие батальоны, гарцующие всадники, блеск и бряцание оружия, отдающиеся под сводами слова команд... Это было так же традиционно и так же невозможно отменить, как, скажем, утренний завтрак. Нет, он никак не мог пожертвовать разводом, что бы там ни говорили разные тайные оракулы и даже проницательный Лорис.
В его ушах звучал гвардейский марш и тогда, когда он возвращался с развода, а марширующие батальоны олицетворяли безбрежную самодержавную власть над армией, над всею Россией. Кругами, кругами, кругами расходилась эта власть, это могущество по городам и весям, и под её прикрытием он уже не страшился ничего. И жалкими казались потуги кучки террористов разрушить всё то, что создавалось столетиями самодержавного правления, что, казалось, было незыблемо от века и во веки веков.
Развод укреплял в нём уверенность в том, что кормило пребудет в его руках несмотря ни на что, что социалистическое пугало может устрашить лишь воронье, а он, Александр, останется самодержавным государем.
Весы колебались то вверх, то вниз. Уверенность сменялась усталостью и горечью сомнений. Иной раз ему казалось, что самое прочное, что у него осталось в жизни, это Катя и её-его дети. И что хорошо бы взять и уехать куда-нибудь на край света от всех этих тревог, от всей обретавшей черты бессмысленности суеты, от этого незыблемого пугала. Уверения Лориса, казалось ему, мало чего стоили, он стремится успокоить своего государя. А сам пребывает в неведении о замыслах врагов престола.
Кое-что, правда, его людям удалось разведать и предотвратить. Но это была лишь малая часть преступных деяний и замыслов заговорщиков.
— Государь, мы напали на след Желябова — главной фигуры «Народной воли», — однажды с торжеством объявил он. — Этот опасный главарь, как выяснилось, пользуется большим влиянием в армейских кругах.
— Надеюсь, гвардия не затронута этим влиянием? — сухо спросил Александр.
— Мы разматываем клубок. Эта работа требует осторожности, дабы не спугнуть заговорщиков и застать их с поличным.
— А где Халтурин? — неожиданно спросил Александр. — Поймали вы его?
— Ищем, Государь, — упавшим голосом проговорил Лорис. Халтурин, в одиночку осуществивший взрыв в Зимнем дворце пятого февраля, пронёсший туда два пуда динамита, прекрасно осведомленный о расположении помещений, даже о распорядке дворцовой жизни, тех его этажей, куда он не мог быть вхож, этот Халтурин казался фигурой демонской, почти фантастической, во всяком случае всепроникающей. И изловить его, поглядеть на него и допросить казалось Александру чрезвычайно важным. Халтурин в его представлении олицетворял всю организацию заговорщиков.
— Наши агенты проникли всюду, где может находиться злодей. Его приметы объявлены повсеместно. Уверен — обыватели нам помогут. Думаю, впрочем, что он скрылся из Петербурга. Губернским жандармским и полицейским управлениям спущен циркуляр с приметами. Ищем, Государь, ищем. Злодей не уйдёт от сурового возмездия.
— Дай-ка Бог. Но я не очень-то верю в расторопность твоих людей. Более уверен в их ротозействе. Так или иначе, но поднять на ноги всех, объявить награду, сыскать во что бы то ни стало. Считай это делом твоей чести.
«Высоко взял, государь, — раздражённо думал Лорис-Меликов. — Моя честь незапятнана и вовсе не зависит от того, будет пойман этот проклятый Халтурин или нет. Думает ли он о своей чести, забросив законную супругу... Кто только не толкует об этом — от обер-камергера до трубочиста... »
Лорису очень хотелось самому поглядеть на этого Халтурина. У него, должно быть, отчаянная голова и железное сердце. Такого бы в агенты. Но в департаментах всё больше хлюпики либо тупицы, дрожат за свою шкуру, дрожат-дорожат ею.
Мысль его снова перекинулась к императрице, чьи дни были сочтены. Он всего лишь два раза сподобился быть принятым ею. Его поразила безыскусственность её величества, граничившая с простотой. То было, правда, в ту пору, когда смертельный недуг уже поразил Марию Александровну, но она всё ещё участвовала в дворцовых приёмах. Во дворце её место не могло быть замещено. Оно было замещено пока лишь на супружеском ложе.
Но роковая развязка неумолимо близилась. И старшие дети Александра пребывали в смятении. Никто из них не сомневался: Долгорукова займёт место матери. Отец в своём любовном ослеплении может зайти слишком далеко: короновать свою любовницу. Он уже нашёл прецедент в истории дома Романовых: император Пётр Великий тоже короновал свою метреску, в святом крещении тож Катерину.
Но то был Пётр Великий! Он сам предписывал себе законы, он Россию поднял на дыбы, как с исчерпывающей афористичностью написал Пушкин. Никто во всей Европе не мог сравниться с ним в дерзновенной смелости.
Катерина Долгорукова станет мачехою взрослым детям Александра. Многие сравнялись с ней годами, иные были даже старше. Как относиться к ней, как обращаться, как именовать? Игнорировать? Но это будет глядеться как вызов, отец сего не потерпит.
Наследник цесаревич пробовал в осторожнейших выражениях испытать почву. Он начал издалека:
— Ты знаешь, папа, чудные стихи, которые посвятил Фёдор Иванович Тютчев нашей матери, Её величеству? — и не дожидаясь ответа, прочёл с чувством:
Кто б ни был ты, но встретясь с ней,Душою чистой иль греховной,Ты вдруг почувствуешь живей,Что сеть мир лучший, мир духовный.
Это был тонкий ход. Александр весь встрепенулся — то ли воспоминания вдруг нахлынули, то ли поэзия затронула струны душевные. И сын, ощутив это движение, продолжал:
— И другое, столь же трогательное и высокое в своём чувстве:
Как неразгаданная тайна,Живая прелесть дышит в ней, -Мы смотрим с трепетом тревожнымНа тихий свет её очей.
Земное ль в ней очарованье,Иль неземная благодать?Душа хотела б ей молиться,А сердце рвётся обожать...
Но отчего Фёдор Иванович уже тогда мог предчувствовать: «Мы смотрим с трепетом тревожным?»
— Это присущая поэтическим натурам острая чувствительность, — с неохотою отвечал Александр. Видно, вопрос затронул болезненный нерв.
— Неужели уже тогда лежала печать болезни на её челе? — продолжал допытываться цесаревич.
Александр помедлил с ответом. Его на мгновенье смутила форма: сказать ли «твоя мать», «государыня», «наша госпожа»... Наконец он нашёл:
— Мария с детства отличалась болезненностью. Она, если ты помнишь, часто хворала. А потом, сказать по правде, и я недосмотрел. Частые роды не шли ей на пользу.
— Как ты полагаешь, можно ли было бы поправить её здоровье?
— Поздно, — вздохнул Александр. — Слишком поздно. И потом — я уж говорил вам и пенял ей: врачи в Канне настаивали на продолжении лечения. Она же заупрямилась. Правда жестока: Мария обречена. Врачи затрудняются с ответом, сколько она ещё протянет. Мы должны быть готовы...
Ему хотелось бы сказать: я жду её кончины со дня на день. Неизбежность была очевидна и в самой глубине души он торопил её: скорей бы, скорей! Он жаждал упрочить положение Кати. Упрочить же его могла только смерть — как это было ни кощунственно.
Цесаревич Александр долго мялся, прежде чем решился задать следующий вопрос. Но он задал его.
— Прости меня, папа, но я от имени всех твоих и маминых детей обязан спросить тебя: займёт ли место мамы княжна... княгиня Екатерина Михайловна Долгорукова?
Лицо Александр побагровело. Ещё мгновенье, и с уст его сорвётся брань. В минуты гнева он бранился, как записной матершинник.
