переворота.
С приходом советской власти в дедовском архиве появляется бессчетное количество всевозможных справок, удостоверений, актов и анкет. Создается впечатление, что и государство не верит своим гражданам, и граждане не очень-то доверяют своему государству. Поэтому бабушка аккуратно берегла эти документы, написанные на дрянной бумаге, с линялыми штампами, которые что-то удостоверяют, сообщают, подтверждают, доводят до сведения.
Мария Даниловна уже не работает как учительница. В 1920 году она кончает счетоводные курсы, работает счетоводом (справка), потом ее увольняют (справка), она снова устраивается работать (справка), ее снова увольняют (удостоверение), и, наконец, бабушка как безработная становится на учет на бирже труда (справка).
Вот образец нового смешанного канцелярского стиля:
СПРАВКА
Дана сия т. Тарковской в том, что она находилась на службе в Лессекции в качестве счетовода с 10-го июня 1920 года по 1 февраля 1922 года. Уволена по сокращению штатов, что удостоверяется. (Подпись неразборчива.)
В двадцатые годы семья Тарковских оказывается без средств к существованию. Банк, в котором служил Александр Карлович, в 1920 году окончательно закрывают. Да и работать Александр Карлович уже не мог, потому что к тому времени он совсем потерял зрение. Начинаются хлопоты о персональной пенсии для Александра Карловича, собираются многочисленные справки и свидетельства, пишутся заявления. Наконец документы посланы в последнюю инстанцию – в Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев в Москве. Вскоре от собратьев по борьбе приходит ответ. Стоит привести его целиком:
Согласно постановления Комиссии помощи ветеранам и инвалидам каторги и ссылки, Совет Общества обращается с просьбой о назначении персональной пенсии бывшему народовольцу Александру Карловичу Тарковскому, 61 года, проживающему в гор. Елисаветграде Одесской губернии, угол Верхне-Донской и Александровской, дом Гусевых, на его попечении жена и сын 16 лет; сам тов. Тарковский слепой. Старший его сын погиб против банд Григорьева 16 мая 1919 года[114]. А.К.Тарковский участвовал в революционном движении с 79 по 84 год; с 84 по 87 год пробыл в заключении и в 87 выслан в Восточную Сибирь на пять лет, откуда вернулся в 92 году. После возвращения из ссылки под влиянием наступившей слепоты принимал слабое участие в рев. движении.
Как не бывшему ни в каторге, ни в ссылке с лишением прав Общество не имеет возможности оказать поддержки.
Член Президиума С.Темкин
Секретарь Л.Старр
С подлинным верно – делопроизводитель Степанов.
Последняя фраза неуклюжа, но суть ее ясна – Тарковский не достоин персональной пенсии. Формалистов из Общества ветеранов и инвалидов каторги и ссылки не интересуют такие детали, как слепота просителя или смерть в бою против атамана Григорьева его сына-подростка.
Но Александр Карлович все-таки получил пенсию. Незадолго до смерти, в феврале 1924 года, ему определили персональную пенсию по семнадцатому разряду в размере 99 рублей 50 копеек.
После смерти мужа Мария Даниловна снова начинает хлопоты, теперь уже о пенсии для себя. Снова собираются справки и свидетельства, пишутся заявления и заполняется чудовищная анкета из двадцати пунктов. В ответах бабушки на вопросы анкеты сквозит чувство уязвленного самолюбия и нескрываемое раздражение. На вопрос № 8 «Имущественное положение до Февральской революции, до Октябрьской революции, в настоящее время» она отвечает: «Ничего нет и не было».
Бабушка получила пенсию за мужа – 49 рублей 75 копеек. Во время войны из этой пенсии она высылала каждый месяц двадцать рублей для нас, ее внуков. Умерла бабушка Тарковская в сорок четвертом году в Москве, в семье папиной сестры Леониллы Александровны. Свидетельство о смерти бабушки осталось, наверное, у тети Лёни.
Карманные часы
Я хорошо помнила эту дачу в Переделкине – туда до войны выезжал писательский детский сад, и я провела там последнее довоенное лето.
И сейчас, в сорок третьем, как напоминание о том беззаботном времени, стоит невдалеке от нее застекленная беседка – «восьмигранник». Там была детсадовская столовая, и во время светлого летнего ливня нас, накрытых одеялами, перетаскивали туда на руках воспитательницы – обедать…
Теперь, зимой 1943–1944 года я опять в Переделкине, бабушка и Андрей – в Москве, а мама, «оформленная» сторожем дачи, ездит туда-сюда. В Москве у нее дела. Еще она работает надомницей в литфондовском комбинате – вяжет носки и варежки. А заодно присматривает за Андреем, боится, чтобы он не попал в дурную компанию. К весне ей все-таки придется забрать его из Москвы, от греха подальше…
В писательском поселке почти все дачи заколочены, кругом осенняя глухая темнота. Только шумят, раскачиваясь от ветра, сосны на участке, кричит зловеще поселившийся где-то поблизости филин, да доносится издалека перестук поезда.
Я учусь во втором классе деревенской школы. Осенью хожу туда через плотину, а зимой – наискосок, по узенькой тропинке, которая ведет по замерзшему пруду прямо к низкому деревянному дому школы.
Чтобы я не опаздывала на уроки, мама привезла мне из Москвы часы, «да не простые, а золотые». Честное слово! На столе перед окном нашей каморки теперь лежали круглые золотые часы. Это были карманные швейцарской марки часы маминого отчима, Николая Матвеевича Петрова, доставшиеся ей по завещанию. Золотая цепочка, на которой они некогда висели, была продана бабушкой еще до войны. Часы же хотел купить у бабушки артист Хенкин, но почему-то раздумал, и они пережили благополучно самые трудные времена…
Ходят часы очень точно, надо только не забывать заводить их каждое утро в одно и то же время.
Стекла у часов уже не было. Поэтому черные изящные стрелки – часовая, с ажурным концом, напоминающим вытянутое сердечко, минутная, без украшений, чуть изогнутая книзу, и золотая, совсем тоненькая, секундная – были заманчиво беззащитны.
Я любила смотреть, как медленно, почти незаметно для глаза, ползут по циферблату большие стрелки и как быстро и весело бежит, подрагивая, секундная.
Однажды я смотрела-смотрела на стрелки да и взяла в руки самую тоненькую, секундную. Она была невесома и почти неосязаема. Какое-то мгновение – и стрелка выпала из моих рук на пол. А пол был дощатый и весь в щелях. Долго я ползала в поисках стрелки, а когда поняла, что мне ее не найти, заплакала, тихо и безнадежно.
Приехала мама. Увидев меня в слезах, сидящую на полу, она обеспокоилась, но, узнав о причине слез, спросила: «А ты когда начала плакать – как меня увидела или давно, когда стрелка потерялась?» Я ответила, что плакать начала задолго до ее приезда. Тогда мама повеселела и стала меня утешать…
Прошло время. Война окончилась. Мы все уже жили в Москве. Теперь мы узнавали время по большому железному будильнику, громко отсчитывавшему минуты и отвратительно трещавшему по утрам.
А золотые карманные часы оказались
