возможно только верой, являющейся необходимым элементом нормальной человеческой психики. Вера для Булгакова является тем светочем, который один освещает человеку его жизненный путь, тогда как наука в сравнении с ней есть тусклый чадящий фонарь. На своей вере он как-то строит теорию совершенствования человека и человеческого общества на земле и эту теорию приписывает Соловьеву.
Я постарался здесь изложить лекцию Булгакова, как она осталась у меня в памяти, но охотно допускаю, что изложил ее не точно и, может быть, даже не верно. С Владимиром Соловьевым я знаком был тогда очень мало; теперь знаю его, скорее, еще хуже, а строй мысли Булгакова был и остается мне совершенно чуждым.
Так как с формальной точки зрения Булгаков читал не лекцию, а реферат, то возможны были прения, и против него выступили два оппонента — М. Б. Ратнер и я.
М. Б. Ратнер, сторонник позитивистической философии, подверг суровой критике основы чтения Булгакова. Мне, тоже стороннику позитивизма, аргументация Ратнера казалась серьезной и убедительной, как и очень многим другим слушателям, но сторонников Булгакова, а их было много, она не убеждала. Но главное было не в этом, а в том, что чтение Булгакова казалось свободной импровизацией (хотя в действительности оно было целиком написано), что оно было произнесено с совершенно исключительным подъемом, что Булгаков на кафедре производил впечатление вдохновенного пророка и что его умение слить в одно целое политический радикализм и социальный демократизм с туманным мистицизмом действительно очаровало слушателей, и притом даже не склонных к его мистицизму, а строго логическая, но сухая речь Ратнера, чрезмерно перегруженная собственными именами философов, переполненная скучными цитатами, производила впечатление заученного урока (хотя в качестве возражения не могла быть не чем иным, как импровизацией).
Что касается меня, то мое положение было затруднительное. Я никогда не занимался сколько-нибудь серьезно философией и, в частности, как я уже сказал, не знал почти вовсе Соловьева, за исключением его чисто политических произведений (о национальном вопросе891 и некоторых других) и полубеллетристического произведения, появившегося незадолго до его смерти в «Книжках “Недели”», — «Под пальмами. Три разговора»892 и немногих других. Между тем положение требовало, чтобы я выступил. Я был как бы присяжный оратор на этих собраниях; я был организатором, в частности, этого собрания; всем было известно, что я, находясь в близких приятельских отношениях с Булгаковым, постоянно с ним спорю, занимая почти по всем вопросам прямо противоположную ему позицию. Перед лекцией Булгакова и особенно в перерыве после нее ко мне обращались десятки знакомых и незнакомых: вы, конечно, будете ему возражать? Не возражать было невозможно.
Прослушав Булгакова, я сразу заметил большую разницу между тем Соловьевым, каким он рисовался (в качестве общественного мыслителя) в лекции, и тем, каким я его знал по повести «Под пальмами». Первый — оптимист, верящий в бесконечный или, по крайней мере, неопределенно долгий прогресс человечества, причем эта вера покоилась на религиозной основе. Между тем в разговорах «под пальмами» предсказывался полнейший моральный упадок человечества и появление в более или менее недалеком будущем Антихриста.
Еще яснее этот пессимизм был выражен Соловьевым в одной его посмертной статье, заглавие которой я не помню, незадолго перед булгаковской лекцией напечатанной в «Вестнике Европы»893. В ней он передавал убеждение своего отца, С. М. Соловьева, что новый мир так же изжил свои духовные силы, как древний мир в последние века Западной Римской империи; но древний мир обновили германцы; между тем обновить современный нам мир некому: не тем же дикарям, которые Кука съели? Так они, от сифилиса и водки, давно уже сгнили.
Я, увлекавшийся тогда Лассалем, прибавляет Вл. Соловьев, по молодости лет возражал своему отцу, указывая на рабочий класс, идущий на смену господствующим силам нашего мира, и на несомый им социализм; что отвечал на это мне отец, я решительно не помню, но хорошо помню его свойственное ему движение носом, как будто он почувствовал сильнейшую вонь (излагаю по памяти). Вл. Соловьев, по молодости лет возражавший отцу, в зрелом возрасте был с ним совершенно согласен, — по крайней мере, так он говорил в своей посмертной статье894.
Это давало мне основание думать, что Булгаков неверно изложил нам историко-социальное миросозерцание Соловьева, что, несмотря на свою религиозность или, может быть, благодаря ей, но в вопросах человеческого развития Соловьев был не оптимистом, а очень мрачным пессимистом.
Нужно заметить, что и я сам к этому времени приходил к миросозерцанию довольно пессимистическому. В возможность близкой победы социализма (говорю о победе социализма, а не социалистической партии) я уже решительно не верил, а вместе с тем видел в Германии и других странах процесс линяния социализма, процесс приспособления его к существующему буржуазному строю. Я не мог, конечно, сомневаться в том, что технический прогресс человечества не только не остановился, но [и] обещает блестящие перспективы, но в прогресс социальный, в ослабление социальных антагонизмов в человечестве я не верил. В частности, прогресс технический сказывался в прогрессе военной техники, и хотя я не ожидал войны в близком будущем (почему и японская895, и мировая война застали меня врасплох и опровергли все мои прогнозы), но в движении человечества во многих отношениях вспять в не очень отдаленном будущем я был твердо убежден.
И вот, оговорившись, что я недостаточно знаком с Соловьевым, я все-таки решился публично возражать Булгакову, указывая на неправильность, по моему мнению, изложения теории Соловьева896. И заодно я развил теорию своего личного пессимизма, построенного не на религиозной почве, а на почве, как я думал, конкретного анализа хода политических событий. В заключение я сказал, что готов вместе с Булгаковым признать науку очень тусклым фонарем, освещающим дорогу на небольшой радиус вокруг нас в мире недоступной нам тайны, но все-таки он освещает нам дорогу хотя бы на несколько шагов вокруг, а булгаковский светоч есть в действительности блудящий огонек, какие вспыхивают на болоте; сам Булгаков за ним в болото политической реакции не пойдет, потому что он честный, искренний и благородный человек, но других этот огонек не раз туда заводил и, без сомнения, и впредь заводить будет897.
Булгаков мне возражал. Он возвратил мне мой комплимент, сказав, что тоже глубоко уважает меня лично, но, прибавил он, я составляю для него психологическую загадку: он не понимает, как можно жить с таким пессимизмом, как мой, и особенно как можно быть порядочным человеком с таким пессимизмом при атеизме. Веление Божества, совесть, основанная на заповеди Божией, могут заставить человека
