По небу время от времени пролетали немецкие самолеты, на восток – четким строем, а обратно как придется, группами и в одиночку, значит, над фронтом им доставалось прилично.
Один раз он увидел и наши самолеты. Штук двадцать «П-2» низко пронеслись над лесом, а минут через пятнадцать они же вернулись, тесной стаей, крыло к крылу, до предела форсируя двигатели и отстреливаясь из всех стволов от преследующих «мессершмиттов».
Насколько мог судить на глаз Воронцов, потерь теперь они не имели и на скорости, почти не уступающей истребителям, могли благополучно долететь до своего аэродрома.
Он пожелал им всяческой удачи.
Ночь наступала медленно, словно нехотя. В десятом часу небо еще оставалось бледно-серым, однако в лесу тропа стала едва различимой. Ночевать на голой земле Воронцову не хотелось, и он продолжал идти, надеясь выйти на поляну со стожками сена, какие не раз встречались раньше.
А потом он увидел впереди свет. Едва уловимый, на пределе восприятия, свет костра.
Сойдя с тропы, маскируясь за деревьями, Воронцов с винтовкой наперевес, словно индеец Фенимора Купера, подобрался к огню вплотную, удачно миновав охранение, если оно вообще было выставлено.
Костер на поляне горел не один, а пять. Между ними двигались темные силуэты, много людей толпилось у огня, еще сколько-то невидимых оповещали о своем присутствии всевозможными звуками, а родные армейские словосочетания не оставляли сомнений в их национальной и профессиональной принадлежности.
Воронцов забросил винтовку за плечо на ремень и походкой своего человека направился к ближайшему костру.
Здесь сидели, лежали, дремали, подложив под голову вещмешок или просто прикрытый пилоткой кулак, курили, разговаривали, жевали хлеб, сухари, свежесваренную картошку человек пятнадцать бойцов. Были они из разных частей и родов войск, окруженцы первого дня, не потерявшие пока воинского вида. Все в форме, со знаками различия и оружием. Люди, сомнения не вызывающие.
На Воронцове поверх гимнастерки была надета танкистская кожанка без знаков различия, поэтому внимания его появление не привлекло, тем более что и вооружен он был по-солдатски.
Разговор у костра тянулся, похоже, давно, и тема его была та же, что у сотен других подобных костров, в окопах переднего края, в бесчисленных ротах, батареях, эскадронах и эскадрильях. О войне. Почему она все же началась, почему немцы нас жмут, когда это все кончится, что нужно делать командованию.
У этого костра разговором владел немолодой, лет за сорок кавалерийский капитан. Говорил он вещи по тем временам смелые. О том, что царская армия, при всех ее недостатках, к войне была подготовлена лучше, не зря же ее первые операции были активно-наступательные, и если бы не Ренненкампф, Восточно-Прусскую операцию она бы безусловно выиграла. А мы, напротив, если бы не спохватились в последний миг, сейчас вообще неизвестно где были бы. Может, и под Москвой уже.
Воронцов поразился, насколько четко капитан уловил суть событий. И подумал, что, как всегда, люди, умеющие непредвзято, здраво и широко мыслить, отчего-то оказываются совсем не на том месте, не в той роли и не в тех чинах, что заслуживают. И как требуют интересы дела. Ну кто этот капитан? Командир эскадрона, помначштаба полка, никак не выше, а мог бы и на генеральских должностях служить, если б вовремя его рассмотрели кому положено. Или лес пилить, что вернее, тут же решил Дмитрий. А может, уже и попилил…
– Забываетесь, капитан, – прозвучал с другой стороны костра уверенный и начальственный голос, подтверждая правоту последней мысли Воронцова. – Думайте, что говорите, вас бойцы слушают.
– Ну и пусть слушают, на пользу пойдет. То, что я сказал, в любом учебнике написано. В середине августа четырнадцатого, если помните, русские войска на всех фронтах наступали, так что немцы из Франции, в разгар наступления на Париж, войска снимать начали. Не так? А чем мы с вами, товарищ старший батальонный, сейчас занимаемся? Поясните, если я чего не понимаю…
Возражал капитану, как рассмотрел Воронцов, старший батальонный комиссар с малиновыми пехотными петлицами. И возражения его были вполне для тех, и не только для тех, времен стандартными. Насчет коварства, внезапности, гения товарища Сталина и неизбежной грядущей победы. По сути близко к истине, но настолько не к месту, что даже и среди бойцов, к кому он апеллировал, поддержки его слова не встретили.
Впрямую, конечно, никто не возразил, но все как-то отвлеклись. Кто начал колоть штыком картошку в котелке, проверяя, не сварилась ли, кто заговорил о своем вполголоса. Комиссар это тоже ощутил, и то ли он тоже был умный человек и говорил по должности, то ли решил подождать другого момента, но бросил беззлобно:
– Вот, пожалуйста, и результаты ваших речей. – И без паузы спросил: – Закурить ни у кого не найдется? Весь день без табака…
Воронцов протянул ему свою «Пальмиру». Нашлись и еще желающие, пачку расхватали вмиг, оставив деликатно хозяину четыре штуки.
Дмитрий продвинулся поближе к капитану. Тот его заинтересовал, и свою компанию заводить требовалось, одиночкой долго не просуществуешь.
– Вы не историк? – спросил Воронцов.
– Нет, я экономист. А история… Ленин, кстати, писал: «Смешно не знать военной истории».
– Это верно. Однако, – понизил голос Воронцов, – иногда и Ленина нужно цитировать поаккуратнее…
Капитан посмотрел на Воронцова пристальнее.
– Полковник? Или полковой комиссар?
– Комиссар, – не стал уточнять Воронцов.
– Что-то я вас раньше не приметил.
– Я только что на вас вышел. Весь день в одиночку пробирался. Машина сгорела. Кто тут у вас старший? Или каждый сам по себе?
– Нечто среднее. Начальников много, толку мало. Есть тут один майор, пытается руководить, но выходит у него слабо. Беда, что ядра нет. Был бы хоть один взвод со своим лейтенантом, тогда вокруг него и остальные бы формировались. А так… У меня есть пять бойцов, но я пока присматриваюсь. – Капитан махнул рукой. – Еще посмотрю, да, может, снова сам пойду. Обидно из-за чужого бардака пропадать…
– Ну-ну, – сказал Воронцов. – Утром сориентируемся. Вы возле меня держитесь со своими людьми, может, что и придумаем. У вас кони есть или пешком пробираетесь?
– Коня как раз найдем, – обрадовался капитан. – Будем знакомы. Коротков, Виктор Петрович. Начфин полка. Из запаса, разумеется. Но вы не думайте, я не только деньги считать умею. Учился в Николаевском кавалерийском, не окончил, правда. При Керенском прапорщика получил, воевал два месяца. Потом год присматривался, с девятнадцатого в Красной армии взводом командовал. С двадцать первого в запасе, при переаттестации дали шпалу…
– Ну, с таким опытом вы скоро полком командовать будете.
– Посмотрим. Война – дело долгое… – не стал жеманиться Коротков.
Воронцов о себе распространяться с младшими по званию не счел нужным, назвал только фамилию.
– Присмотрите за моей винтовкой, – попросил он капитана, – а я тут прогуляюсь.
Ничего особо интересного он при обходе ночного бивуака не обнаружил, но получил общее представление о составе, количестве и настроениях людей, подсаживаясь к разным группам, вступая в разговоры.
В итоге ему стало ясно, что лучше всего будет изложить капитану Короткову свою легенду и уходить с его пятеркой конников. И время он выиграет, и верхом сейчас надежнее, чем на механическом транспорте.
Без шума, по лесным тропкам…
Штаб фронта развернулся в каменных строениях бывшего панского имения (в предвоенные годы – МТС) в пяти километрах южнее дороги Борисов – Орша. Силами срочно выдвинутой из состава Резервного фронта ударной армии прорыв немца удалось пока сдержать, на неподготовленных рубежах третий день продолжались ожесточенные бои.
Берестин надеялся, что, получив еще одну армию и пару танковых корпусов, он сможет фланговыми ударами под основание Борисовского выступа восстановить положение и вернуть Минск. Тем более что три дивизии Минского укрепрайона продолжали держаться, заняв круговую оборону. За дверями его кабинета на втором этаже эмтээсовской конторы послышался непонятный шум, потом она распахнулась, и, отталкивая майора-порученца, в кабинет буквально ввалился небритый расхристанный человек в грязных сапогах. Порученец на глазах командующего осмелел, еще раз демонстративно попытался загородить вход своей грудью, но незваный гость взял его за ремень портупеи и, приблизив к себе, отчетливо выговорил сложное военно-морское ругательство. Потом резко толкнул назад и захлопнул дверь.
Берестин настолько сжился за истекшие два месяца с личностью Маркова, что испытал самый настоящий генеральский гнев. Лишь через секунду он узнал и голос, и самого возмутителя спокойствия.
Воронцов же без тени улыбки сел на ближайший стул, вытянул ноги, постучал пальцами по столу.
