Фру Мидиор всеми силами старается его утешить:
— Милый мой дружок, пойми, твоя мать не в своем уме, ты сам знаешь, с ней уж давно такая история, и я даже помню, с чего пошло, это началось еще тогда, когда ее в первый раз положили в больницу, чтоб вырезать ей гнойник в животе, а она все артачилась со своим упрямством, но деваться-то было некуда, так она потом забрала себе в голову, будто доктор Маникус селезенку ей удалил, экая чушь, верно? А на этот раз еще хуже вышло, совсем она, видно, рехнулась, да только ты уж не расстраивайся, ты ведь у нас молодой и сильный, ты хороший мальчик, и совесть у тебя чиста…
Ура желчно улыбается, глаза у нее как щелочки, щеки пылают, ее трудно узнать.
— У тебя что, высокая температура? — с опаской спрашивает сестра.
Ура отрицательно качает головой. Она досадливо оглядывается, больничная палата переполнена, посетители так и кишат.
— Сильвия! — горячо шепчет она, беря сестру за руку. — Сильвия! Что они там такое замышляют?
— Никто ничего не замышляет, Ура, — успокаивает ее фру Мидиор. — Не надо зря волноваться.
— Не болтай глупости! — говорит Ура. Она сильно трясет ее за руку, потом раздраженно отпускает. — Скажи мне хотя бы, что они сегодня-то хотят устроить? Ну зачем тебе от меня скрывать?
— Ты о свадьбе Сириуса Исаксена? Так это никакая не тайна.
— Я не об этом, — бранчливо шипит Ура. — Это не все, Сильвия!
Она снова сжимает руку сестры и шепчет:
— Знать бы, что у него на уме, у-у, бестия, паскудная тварь! Остерегайся его, Сильвия! Он затевает недоброе. Что-то такое с Анкерсеном… Они что-то устроят, я знаю! Всем скажи, чтоб его остерегались! И главное, скажи об этом Корнелиусу, скажи, пусть он ни во что не впутывается, попроси его завтра ко мне зайти! Верь мне, Сильвия, я правду говорю! Этот гад затевает подлость! Многим, многим людям на погибель, слышишь, Сильвия, попомни мое слово! Мне бы сейчас мою прежнюю силу! Ох, ох, ох, кабы меня хоть ноги держали!..
Лицо Уры искажает гримаса отчаяния, и вдруг она разражается слезами, а сестра опускается на колени возле ее кровати и старается как может утешить ее.
Фру Мидиор, конечно, догадывается, куда Ура клонит, она и сама этого страшится, дело-то, похоже, идет к войне между обществом «Идун» и кузнецом Янниксеном, ах ты, господи, это ведь может плохо кончиться, Анкерсен — он такой неуемный, придумал ужасно опасный план: задержать у себя новобрачных. И как бы Матте-Гок от этого не пострадал, его уж и так избил вчера до полусмерти этот противный старый бандит Оле Брэнди…
Фру Мидиор сама готова разрыдаться, но она берет себя в руки и говорит:
— У тебя определенно высокая температура, дорогая моя. Примешь жаропонижающую таблетку, и тебе сразу полегчает.
Реминисценции какого-то музыкального произведения беспрерывно звучат в ушах магистра Мортенсена. Удивительно бурная музыка, вихревая, бушующая, энергичная, отчаянная… что же это такое, откуда? А, ну да, это своеобразные, яростные фигурации, которыми начинается марш из «Патетической симфонии» Чайковского!
Магистр несет под мышкой папку. И в этой с виду столь будничной папке лежат два больших желтых конверта, в каждом из которых по пятьдесят тысяч крон крупными купюрами. Он направляется к адвокату Веннингстеду, чтобы передать ему на хранение один конверт, предназначенный Атланте. Он тщетно пытался выяснить ее адрес. Но рано или поздно она, надо думать, объявится, и это ей будет подарок, хоть она и презрела тогда его деньги. Или именно поэтому. А второй конверт — это Элиане.
Адвоката нет дома. Ладно, черт с ним, можно подождать. Времени теперь, слава богу, предостаточно. Поплетемся обратно домой, посмотрим, не вернулась ли Элиана. Она повела на прогулку своих четырех дочерей, двух настоящих и двух новых: Риту, дочку Смертного Кочета, и его бедняжку Вибеке. Элиана чудесная. Такие женщины — как бы центр всего живого, центр мира. Излучаемое ими тепло расходится во все стороны, достигая самых далеких арктических областей. Они некоторым образом воплощают в себе смысл и цель человеческой жизни. В них больше истины, чем во всем богословии и во всей философии. Они — действие, и только действие…
И теперь она будет вознаграждена. У них с Морицем появится возможность не только переехать в новую, лучшую квартиру, но еще останется масса денег, их вполне хватит и на то, чтобы дать сыну музыкальное образование. Мальчишка ведь чудо как одарен, из него можно сделать большого музыканта. А несчастной Вибеке никогда еще не было так хорошо, как сейчас, в лучшие руки она попасть не могла.
Остаток денег пойдет Сириусу и Корнелиусу, его постоянным музыкальным партнерам, по десять тысяч каждому, это им в благодарность за музыку; ну и потом немного Смертному Кочету, немного Линненскову и еще будет поставлено красивое надгробье Боману.
Таково окончательное, непреложное решение, принятое после двух недель размышлений, двух недель одинокой внутренней борьбы… двух недель самокопания, проклятого паясничанья и изнурительной борьбы со злыми троллями в закоулках сердца и ума, как сказал Ибсен. Некоторым из этих неугомонных бесенят он так и не сумел заткнуть глотку, они и сейчас шныряют вокруг и вонзаются в него острыми ядовитыми коготками: …Ха-ха, Кристен Мортенсен, а ты малый не промах, ловко ты умеешь свои «добрые дела» незаметно направлять по собственному адресу. И в случае с Атлантой, и в случае с Элианой! Первое — это запоздалое сентиментальное признание в любви, подчеркнутое жирной чертой: вот как я тебя люблю! Этакая позлащенная незабудка на грудь любимой — помни обо мне. А второе означает просто: смотри же, ухаживай как следует за Вибеке.
И тем самым ты надеешься обрести покамест душевный мир. Необходимый для того, чтобы вернуться к самому себе, к работе, к одиночеству, к своему сочинению!
Фу! Самообман от начала и до конца.
Магистр на мгновение останавливается, скрежеща зубами. В такую минуту он способен кого-нибудь убить. По крайней мере самого себя. «Единственный результат, — с ледяным презрением констатирует он, — единственный результат твоих мучительных раздумий всего-навсего тот, что ты познал всю меру собственной жадности и беспомощности. Впрочем, это какой-никакой, а все-таки результат. Ты не в состоянии помочь самому себе выбраться из этой дилеммы. И таков ты был всегда. Примитивная крестьянская жажда жизни борется в твоей плачевно изуродованной душе с мрачной тягой погрязшего в мудрствовании мыслящего человека к жертвенности и аскетизму. Свобода для тебя недоступна. Ты рожден несвободным… жалкий отпрыск многих поколений липкого засилья христианства… никогда, никогда не освободиться тебе от навязчивых идей старой заплесневелой морали… от тебя так и разит ими, точно потом от затасканного белья, старого, доставшегося в наследство от других, грязного нижнего белья!..»
— Да, но какого же дьявола вы от меня хотите? — вполголоса бормочет он, поворачиваясь лицом к ухмыляющейся банде бесенят. — Деньги стоят мне поперек пути, они меня лишают душевного мира, их необходимо пустить в оборот — перевести в действие, в добрые дела, это уж, во всяком случае, бесспорно. Так чем же плохо, если я отдам их своим ближним, которые в них нуждаются, которые их заслужили? Уж не должен ли я подарить их пастору Фруэлунду? Или Анкерсену?
Ну ладно, хватит об этом. Ты уже достаточно ломал себе голову, пытаясь разобраться, как проявляется на деле простая доброта. Ты достаточно долго играл с самим собой в солдаты и разбойники. А сейчас ты вышел подышать свежим воздухом, и пропади оно вое пропадом…
— Решение остается в силе! — говорит он тоном приказания, и бесенята шарахаются в сторону и валятся замертво, для вида, точно пауки, на которых пыхнули табачным дымом.
Девочки вернулись с прогулки, но Элианы все еще нет, она у кузнеца Янниксена, там сегодня нужна помощь.
Что ж, значит, и с этим придется подождать. Ничего, успеется, спешить некуда. Можно пойти к себе наверх, посидеть немного или поваляться на диване, время и пройдет.
Мортенсен окликает Вибеке, которая бегает, играет с дочерьми перевозчика. Она его не слышит. То есть слышать-то слышит, да не хочет подходить.
— Вибеке, поди же к папе! — огорченно зовет он.
Девочка трясет головой:
— Нет, не к папе! Не к папе!
— Эй, Мортенсен! — раздается сзади него веселый разбитной голос. Это Оле Брэнди, а с ним Мориц, Смертный Кочет и Якоб Сифф, они собрались к Оливариусу, в Большой пакгауз. — Пошли с нами, Морте, тяпнем по маленькой… коли ты не больно забурел со своих больших денег! А, старик? Делай, как тот богатый человек, который сказал, мол, ешь, пей и веселись!
Мортенсен дружески кивает:
— Конечно. Конечно.
