Любимый аргумент Когена в пользу уничтожения частной собственности показывает полное непонимание им основной проблемы общественной жизни. Вещи, говорит он, имеют стоимость. У личности, однако, нет стоимости -- у нее есть достоинство. Рыночная цена, рыночная оценка стоимости труда несовместима с достоинством личности [422*]. Здесь мы сталкиваемся с марксистской фразеологией -- с утверждением о непригодности учения о труде как товаре. Эта фраза пробралась в тексты Версальского и Сен-Жерменского договоров в форме требования осуществить основной принцип: "Труд не должен рассматриваться как товар или как предмет торговли" [423*]. [363] Однако довольно об этих схоластических тривиальностях.
После этого нас не должно удивлять повторение Когеном всех тех лозунгов, которые тысячелетиями выдвигали против частной собственности. Он отрицает собственность, потому что собственник, установив контроль над отдельным действием, становится фактически собственником личности [424*]. Он отрицает собственность, потому что с ее помощью у рабочего отнимают продукт его труда [425*].
Очевидно, что предъявляемые кантовской школой аргументы в пользу социализма всегда возвращают нас к экономическим теориям различных социалистических авторов, и прежде всего к Марксу и следовавшим за ним "академическим" социалистам. У них нет других аргументов, кроме экономических и социологических, а эти совершенно несостоятельны.
2. Трудовой долг как основание социализма
"Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь", говорится во Втором послании к фессалоникийцам, приписываемом апостолу Павлу. [426*] Это увещевание о необходимости трудиться обращено к тем, кто желал жить своим христианством за счет трудящихся членов церковной общины: они должны обеспечивать себя сами, не обременяя своих ближних. [427*] Вырванное из контекста, это изречение давно уже истолковывается как отрицание нетрудового дохода. [428*] Здесь дано в самой краткой форме издавна превозносимое правило морали.
Ход мыслей, который привел людей к этому принципу, можно проследить по высказыванию Канта: "Человек может быть сколь угодно изобретателен, но он не может навязать природе другие законы. Либо он должен работать для себя, либо за него будут работать другие, и тогда его досуг отнимет у других столько же довольства, сколько нужно, чтобы его собственное было выше среднего" [429*].
Важно отметить, что Канту приходится обосновывать косвенное отрицание частной собственности, скрытое в этих словах, с помощью утилитаристского или эвдемонистического подхода. Фактически он утверждает, что в результате существования частной собственности некоторым приходится работать больше, а другие бездельничают. Я не опровергаю утверждение, что частная собственность и имущественное неравенство отнимают у одних в пользу других, но повторяю, что при общественном строе, где такое не позволено, выпуск продукции сократится настолько, что производство на душу окажется меньшим, чем доход неимущего работника при строе частной собственности на средства производства. Кантовская логика разваливается, как только опровергается утверждение, что досуг имущих оплачен дополнительным трудом неимущих. Такой направленный против частной собственности этический аргумент отчетливо демонстрирует, что все моральные оценки экономических отношений покоятся в конечном счете на политико-экономическом суждении об эффективности -- и ни на чем другом. Отрицать только на "моральном основании" институт, который не был рассмотрен с утилитарной точки зрения, -- это, если быть добросовестным, далеко неэтично. В действительности во всех случаях, когда мы имеем дело с предосудительной оценкой, оказывается, что на деле она связана с воззрениями на экономические причинные взаимосвязи.
Этого не заметили только потому, что частную собственность защищали от морализаторской критики с помощью неадекватных аргументов. Вместо доказательства общественной эффективности частной собственности взывали к праву собственности или доказывали, что собственник также не тунеядец, поскольку приобретает собственность трудом и работает для ее сохранения, и т. п. Неубедительность этих аргументов очевидна. Абсурдно ссылаться на существующие законы, когда вопрос стоит -- каким должен быть закон. Нелепо указывать на нынешний или прошлый труд собственника, когда речь идет не о том, оплачивать эту работу или нет, а о том, существовать ли вообще частной собственности на средства производства, и если да, то может ли быть терпимо неравенство собственности.
Обсуждение, справедлива или нет такая-то цена с этической точки зрения, совершенно невозможно. Этическое суждение должно сделать выбор между общественным устройством, основанным на частной собственности на средства производства, и таким, которое основано на общественной собственности. Когда этот выбор сделан, -- а в рамках эвдемонистической этики он может основываться только на оценке достижений каждого вида общественного устройства, -- становится невозможной оценка тех или иных сторон выбранного порядка как аморальных. То, что необходимо для существования общественного строя, и является моральным, а все остальное -- аморально.
3. Равенство доходов как этический постулат
Мало что существенное может быть сказано как в поддержку, так и в отрицание требования о равенстве доходов. Этот этический постулат допускает только субъективную оценку. Наука может только показать, во что обойдется выполнение этого требования, какими целями нам придется пренебречь ради достижения одной этой.
Большинство людей не осознают, что требуемое ими равенство доходов может быть достигнуто только за счет отказа от других целей. Они воображают, что сумма доходов останется неизменной, и все, что нужно, -- это более равномерное, чем при господстве частной собственности, распределение. Богатые откажутся от излишков, а бедные получат недостающее, и все доходы сравняются со средними по величине. А сам средний доход при этом не изменится. Нужно ясно понимать, что в основе этой идеи лежит ошибочное предположение. Было ясно показано, что каким бы путем ни двигаться к равенству доходов, результатом всегда и везде будет очень существенное сокращение национального дохода, а значит, и среднего дохода. Доказанность этого факта изменяет всю постановку вопроса. Ведь теперь нам нужно сделать выбор: принимаем ли мы равное распределение доходов при сокращении среднего дохода или мы выбираем неравенство при более высоком среднем доходе.
Решение, конечно, будет зависеть от оценки сокращения среднего дохода в результате перераспределения. Если мы придем к выводу, что средний доход станет меньше, чем сегодня получают беднейшие, наше отношение будет, наверное, иным, чем отношение большинства социалистов сентиментального типа. Если для нас убедительно то, о чем говорилось во второй части этой книги:
очень низкая производительность социалистического труда и особенно невозможность экономического расчета при социализме, тогда этот аргумент этического социализма также рассыпается.
Неправда, что бедность существует из-за богатых. [430*] Если на смену капитализму придет строй равенства доходов, все станут беднее. Хоть это и звучит парадоксально, бедные получают то, что имеют, только благодаря богатым.
Если мы отвергаем аргумент в пользу трудовой повинности, в пользу равенства имущества и доходов, аргумент, основанный на утверждении, что досуг и богатство некоторых существуют за счет дополнительного труда и бедности остальных, тогда исчезают все основания у этих этических постулатов, кроме, пожалуй, одного морального негодования. Никто не должен бездельничать, когда я вынужден работать; никто не должен быть богатым, если я беден. Вот так вновь и вновь мы убеждаемся, что в основе всех социалистических идей лежит возмущение.
4. Этико-эстетическое осуждение мотива прибыли
Другой упрек, который философы бросают капитализму состоит в том, что он поощряет разрастание приобретательского инстинкта. Человек, говорят они, перестает быть господином экономического процесса и становится его рабом. Забытым оказывается, что хозяйственная деятельность нужна только для удовлетворения нужд и является средством, а не самоценной целью. Жизнь изнашивает себя в постоянной спешке и погоне за богатством, и у человека не остается времени для внутреннего сосредоточения и настоящих наслаждений. Свои лучшие силы он истощает в ежедневной борьбе на арене свободной конкуренции. Эти идеологи мысленно всегда в отдаленном, романтически преображенном прошлом. Они видят дивные картинки, рождающие глубокую нежность к прошлому: римского патриция в его загородном поместье, мирно размышляющего над проблемами стоицизма [365]; средневекового монаха, который делит свое время между молитвами и чтением античных авторов; князя времен Возрождения, при дворе которого собираются художники и ученые; знатную даму периода Рококо, в салоне которой энциклопедисты развивают свои идеи. [366] Отвращение к настоящему только углубляется, когда мы от этих видений обращаемся к малокультурной жизни наших современников.
