Нас жестоко тряхнуло и… все осталось позади! Тихая, теплая южная ночь распахнула свое покрывало. На небе — ни облачка. Звезды.
— Проткну-улись! — радостно закричал Евсеев. — Смотри-ка — звезды! Молодец ты, командир!
Я вытер ладонью мокрое от пота лицо:
— Молодец не я. Молодец мое второе «я».
— Что ты сказал? — не понял Евсеев.
— Да так. Хорошо, говорю! Смотри-ка, смотри! Ч-черт побери, да у них и города светятся! Как в мирные дни…
И уже сердце наполняется недоумением и гневом: их сыны топчут нашу землю, убивают мирных людей, разрушают села, деревни, города, а они сами живут припеваючи, прячась от возмездия за толщей расстояния. Но мы достанем вас, достанем! Ах, жаль вот только, что у нас в люках всего десять бомб!..
Под нами треугольник из городов. Светятся рекламные вывески, по ниткам шоссе стремительно движутся искорки фар. Автомобили, автомобили. Весело живут… грабители!
— Ужгород, Мукачево, Чоп! — перечисляет штурман названия городов. — А впереди, видишь, — громадное зарево? Это Будапешт. Сорок пять минут лета!
Сорок пять? Не верится. Так далеко, и такое зарево. Вот это городище!
Я подавлен и восхищен. Когда-то, очень, очень давно, в каком-то сказочно прекрасном сне я, летя на гражданском самолете, видел сверху ночью освещенные города. И вот опять — тот же сон… А может быть, ото вовсе и не сон? Может быть, я все еще сижу за штурвалом гражданского самолета и сзади меня, в салоне, и мирном сне похрапывают пассажиры? И я, наверное, тоже вздремнул чуть-чуть, и мне приснились кошмары войны.
Мы летим, не таясь, на высоте двух тысяч метров. Зарево растет, расползается, как при пожаре. Вот уже появляются отдельные огоньки. Кучки огней. Море огней. Они колеблются, переливаются, мигают. Какая прелесть! Бриллиантовая россыпь!
Огни отражаются в Дунае. Мосты, мосты, и по ним вереницы скользящих автомобильных фар. Город рассекается пополам широким и прямым, как стрела, проспектом. Хрустальной люстрой светится королевский дворец.
— Наша цель! — говорит штурман. — Сейчас мы поздравим именинника. Открываю люки!
Я вздрагиваю, приходя в себя. Нет, мы не везем пассажиров. Сон — это другое. Это прошлое, это будущее. Сейчас же — действительность. Мы везем бомбы. Война. Цель: сборище фашистских прихвостней.
Самолет наползает на бриллиантовую россыпь.
— Китнюк! Приготовиться бросать листовки!
— Есть приготовиться, товарищ командир!
Слева внизу что-то вспыхнуло. Слабо, едва заметно в зареве огней.
— Ого — бомбят! — восклицает штурман. — Это «ТБ-седьмой». Вон сколько вывалил бомб!
Над городом встали лучи прожекторов: немного — штук восемь, бледные-бледные. Стоят, растерянно качаясь. Сразу видно, что водит их неопытная рука. Вот один коснулся нашего крыла.
— Заяц, огонь по лучу!
— Ду-ду-ду-ду! — солидно затукал наш крупнокалиберный пулемет. Вниз, вдоль луча, полетели огненные точечки. Луч, словно обжегшись, отскочил в сторону да так и замер.
— Чуть-чуть правей! — командует штурман. — Так, хорошо. Залп!
Машина вздрагивает. Все, можно отходить. Штурман закрывает люки, будничным голосом задает обратный курс. Нам нужно спешить — у нас мало горючего.
Бросаю прощальный взгляд на Будапешт. Город уже кое-где пригасил огни. Разом проваливаются в темноту отдельные районы. В потемневшее небо тут и там летят редкие снаряды. Стреляют плохо, наугад. Падают бомбы — тоже не густо. Мы сосчитали — шесть самолетов. Мало. А что было бы, если б не гроза над Карпатами?
В тот же час радио столицы Венгрии оповестило мир: «Самолеты неизвестной принадлежности бомбят Будапешт». И только утром, прочитав листовки, сконфуженно дало поправку: «Ночью четвертого сентября советские самолеты бомбили Будапешт…»
Советские?! Не может быть! Откуда?
Какая была погода над целью?
Возвращение было томительно долгим. Болела душа: а хватит ли горючего? Меры по экономии приняты все, и даже больше, чем надо; я обеднил смесь почти до предела. Глушитель левого мотора светится бледно-розовым цветом. То и дело справляюсь у штурмана:
— Как правый глушитель?
— Чуть темнее левого.
— Та-а-ак. Добавим еще немного воздуха! Евсеев беспокоится:
— А клапана не сожжешь?
— Что поделаешь, — вздыхаю я. — Бог не выдаст, свинья не съест. Иначе не доберемся.
Летим. Вернее — висим в какой-то полупрозрачной облачной мути. Высота — восемь тысяч метров. Моторы гудят, гудят. Мучительно хочется спать. Стынут ноги и руки. Болят раковины ушей. Болит все тело. Я то и дело меняю положение в кресле. Не помогает. Усталость, усталость, усталость. Все это принимается безропотно, как должное. На то и дальний полет! Но вообще-то хорошо бы встряхнуться. Например, чего-нибудь испугаться. Или рассердиться. Но все спокойно. Ночь.
Чуть сереет небо. Рассвет. Я беспокойно ерзаю в кресле: «Где мы находимся? Как бы не встретиться с истребителями».
Евсеев, конечно, спит. Он это умеет делать «незаметно и классически»: уткнется локтями в коленки, подопрет, подбородок ладонями и спит. Сзади смотреть — сидит прямо, бодрствует, а на самом-то деле находится в объятиях Морфея.
Дрожащим от зависти голосом хрипло произношу:
— Где мы? Скоро ли линия фронта?
Штурман, словно от удара в челюсть, вскидывает голову:
— А? Что? Линия фронта?..
Начинаю сердиться и сразу же чувствую, как меня покидает усталость.
— Да. Далеко ли линия фронта?
Евсеев для вида заглядывает в иллюминатор и, ткнув пальцем в планшет, изрекает:
— Недалече…
Я подпрыгиваю в кресле. И это ответ штурмана?! «Недалече».
— Что значит — недалече? — кричу я. — А точнее?
Евсеев, ворча себе что-то под нос, снова проделывает ту же процедуру с иллюминатором и планшетом и, стараясь придать своему голосу как можно больше убедительности, докладывает:
— Под нами… Жиздра. Через восемь минут — линия фронта.
Ну врет же! Нахально врет! У меня раздуваются ноздри. Сон как рукой сняло. И усталости нет, и боли в ушах.
«Значит, врать?! — кипячусь я. — Ну, погоди ж ты, я тебя проучу!»
Спрашиваю въедливо:
— Так уж ровно через восемь?
— Ну, не через восемь, так через восемь с половиной или через девять…
— Угу! — только и мог я сказать от возмущения. — Засекаю.
Штурман обиженно шмыгнул носом:
— Засекай…
Восемь минут душевного кипения.
Уже совсем рассвело, и, если мы все еще болтаемся в расположении врага, встречи с истребителями нам не миновать. А замки наших пулеметов смерзлись. Мороз 50 градусов.
Ревниво слежу за стрелкой секундомера, завершающей последний круг. Стоп! Конец. Включаю переговорное устройство:
— Восемь минут прошло. Можно снижаться?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
