Я, наверно, смотрел на него непонятно, потому он слегка смешался и сказал:
— Моя специальность — холод. Ну, понимаешь, Димчик?
Он смотрел выжидая, но я молчал. И так как он не понимал, отчего это я на него уставился, он обнял меня за плечо:
— Нам, Димчик, остается одно — подождать лет с тысчонку. Отлежаться. Я, между прочим, уже сконструировал специальный снаряд, который может быть замурован где-нибудь в зоне вечной мерзлоты, — даже заказал ребятам некоторые детали. Хочешь? Могу устроить. Вступай в компанию. Твои акции упали, а у меня — верняк. — Он хохотнул.
— Знаешь, мне некогда ждать, — сказал я, вскочив и на ходу накидывая пальто, обматывая шарф. — Пока. До встречи там!
Это, кажется, было очень пафосно и чересчур значительно… «Там!» Меня просто коробило от его предательства и шутовства. Это была какая-то истерика.
— Тебя считают немного чокнутым! А я им говорю — ты личность… Костя — помнишь этот с горбатым профилем, да художник из нашего театра… А, да… что я — ты же его хорошо знаешь: он с тобой, кажется, в армии служил? Так вот, он говорит, что ты на самом деле не такой, как ты есть, а играешь этакого князя Мышкина. А я ему говорю; а ты попробуй так сыграть… Ведь чтобы сыграть это, надо в себе иметь. Правда?
Я смотрю в потолок на размытые тени, слушаю ее полушепот, и мне немножко неловко, потому что, говоря все это, Лика не утверждает, а как бы спрашивает — то ли меня, то ли себя.
Лика любит ночные разговоры. Она усаживается на кровати, натянув себе под горло простыню: она все еще стесняется меня и одевается и раздевается, как и в первый день, за дверцей шкафа. Она оправдывается — весь этот процесс достаточно неэстетичен. Актриса до мозга костей. Иногда это мне кажется жеманством или какой-то недоразвитостью.
Лика говорит без умолку и немножко экзальтированно — как это может быть только ночью. На ее лице дрожат отсветы, сочащиеся сквозь тугую ткань занавески. Лика болтает, ничуть не заботясь, интересно мне это или нет. Даже спрашивая, она не ждет ответа. Но я слушаю ее, иногда теряю нить, задремываю, и тогда мне снится ее голос. Я люблю слушать ее голос. И мне тоже уже все равно, что она говорит. Потом я выныриваю из дремы и улавливаю ее слова:
— Я знаю, ты думаешь, что я легкомысленная… Ты никак не можешь забыть мне этого несчастного типа на курорте… Да-да. Ты вот даже не замечаешь. Ты вчера вспоминал его… Тебе не хватает терпимости к людям. Ты всегда нетерпим к тому, что на тебе не похоже. И потом — ты не знаешь ничего. Я же издевалась над ним. Он, например, уверен, что любую женщину можно купить за черную икру… А я ела ее за милую душу и смеялась над ним.
— Это вот нечестно, по-моему, — заметил я.
— Нет, ты оставь, среди вашего подлого пола немало таких, что смотрят на бабу как на кубинскую сигару, которую можно купить в розницу, а выкурив, бросить… И мы мстим вам за это…
— Превращаясь в эту самую сигару?
— Если хочешь, — но не даем прикурить.
— Лика, ты говоришь пошлости.
— Да — назло тебе. Просто это тебя злит, как любого мужика. А потом — он действительно очень любопытный субъектик.
Лика еще выше натянула простыню на подбородок и изрекла обиженно:
— А ты не любопытен. И ревнив.
— Ты же знаешь, что это качество у меня начисто, отсутствует. Разве ты еще не убедилась в этом?
— Но это какая-то однобокость и психическая импотентность.
— Что ты еще скажешь?
— Ничего… Всю жизнь я мечтала сыграть Офелию… Думаю, — сыграю, а потом уже все равно…
— Ну и что?
— Что — что? Теперь противно в театр идти. Он же сам мне предложил Офелию — главный. А потом переманивает эту Яблонскую из Большого и, как будто меня нет в природе, поручает ей роль. Ну, что теперь ты скажешь? А все знают, что она его любовница… а еще говорил мне: я сделаю из тебя не хрестоматийную дурочку, плывущую с гирляндами по реке, а любовь, убитую убогим послушанием… Ну, скажи, Дим, что мне делать? — Лика выпростала руку и патетически воздела ее.
— Сделай роль и докажи, что ты не верблюд. Потребуй художественного совета!
— Ты же понимаешь, что это наив… — Она тяжко вздохнула. — Много ли ты доказал? Со своими амебами? Вышвырнули — и все.
Мы молчим, потому что я понимаю, что слова здесь почти бессмысленны. Мы молчим, и я начинаю задремывать.
Лика торкает меня пальцем:
— Конечно, ты молчишь.
Всхрапывая, я пробуждаюсь.
— Я просто сплю.
— Ну да — ты элементарно спишь.
Она обиженно умолкает, дергает на себя одеяло, поворачивается спиной. И засыпает, посвистывая, как мышь. Зато мне уже никак не удается уснуть, тем более что за стеной кто-то без конца гоняет пластинку:
Ах ты ноченька,
ночка темная,
ночь туманная…
Это поет Шаляпин.
Я думаю: человека уже давно нет, а его голос — именно его — с его тембром, модуляциями, страстью, мыслью — его голос, то есть совсем тот его голос отделяется or. пластинки и царит. Будто там, за стеною, сам Шаляпин живой.
Задремываю, но вдруг просыпаюсь, еще до конца не поняв, что же так толкнуло меня. Лика произносит, кажется, во сне «Не сердись, милый…» — и, утянув все одеяло, сворачивается куколкой и уже совсем спит.
А я лежу и смотрю, как раскачивается фонарь и летиг, посверкивая, зимний дождь.
Несколько дней спустя заявился Лео. (Лика была в театре). Как ни в чем не бывало, хохотнул, шлепнул меня по плечу:
— Привет, старик. — И сразу от порога ошарашил: — Значит, из этой амебной каши, говоришь, можно кое-что сварить? Озирис! Записал себя на патефон и можешь откидывать сандалии. А потом кто-то там в двадцать пятом веке завел — и… раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять… Принесли его домой — оказался он живой…
Значит, дошло. Возвращение блудного сына не вызывало у меня буйного восторга. Может быть, я преувеличивал, но эта кошечка меня доконала. Я не мог одолеть неприязни.
Лео слоново потопал по комнате, остановился надо мной, дыша мне в лицо. Нарастало ощущение, что он хочет притиснуть меня и взять за горло… А он, в упор глядя на меня телячьим взором, шутил, между прочим:
— Репродукционная универсальная мастерская по редубликации индивидумов: Алексеев и К°. — И как бы переходя на серьез: — Слушай, отец, ты сам-то понимаешь величие научного подвига, который я по праву готов разделить с тобой? — И по-бычьи мотая головой, будто его, как ярмо, душил крахмальный воротничок, элегантно выглядывающий из-под черного крупной вязки свитера: — Я думаю — ты простил мне минутный грех… неверия… Ничего сверхреального — миллионы людей не верят в эту кошмарную затею. Им кажется более реальной вечная жизнь на небесах в виде эманации духа… почему я должен быть лучше их?… Можешь взять меня на поруки… Ну?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
