В старом мире деловитость была преимуществом отдельных людей, в меру этого преимущества они поднимались по общественной лестнице, приобретая более совершенные способности эксплуататоров. Поэтому воспитание деловитости было воспитанием личной, индивидуальной силы, которой противополагалось обязательно известное бессилие в этой области большинства людей. Деловитость становилась преимуществом меньшинства над большинством. С нашей точки зрения, следовательно, такого рода деловитость была явлением в известной мере безнравственным.
В нашем обществе деловитость становится достоинством, которое должно быть у всех граждан, она делается критерием правильного поведения вообще — деловитость становится, таким образом, явлением нравственного порядка.
Мы не имеем возможности в этой статье сделать просмотр всех направлений человеческого поступка в нашем обществе, для этого требуется, конечно, длительное и специальное исследование. Но мы уже видим, что сами критерии нравственного и безнравственного, правильного и неправильного у нас новые. И коммунистическое воспитание наше отличается от «нравственного» воспитания старого мира не только в перечне нравственных норм, но и в характере самого воспитательного процесса. Так, например, можно указать уже с достаточной уверенностью, что нравственное воспитание коммунистического человека прежде всего базируется на воспитании его способностей, на развитии его сил, его созидательного, творческого актива. Личность в нашем обществе совсем не то, что личность в обществе классовом. Те способности, которые в классовом обществе выращивались по секрету для вящего преимущества одного человека перед другим, которые поэтому не делались объектом научного изучения и исследования, у нас должны сделаться предметом самого широкого педагогического внимания. К таким способностям относятся, например, способности ориентировки, композиции, конструкции, вкуса и многие другие.
Только такой человек, человек, воспитанный в коллективистической этике, человек, гармонично связавший свои интересы с интересами общими, способен очень просто и очень легко понять значение знаменитой формулы: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Индивидуалист никогда этой формулы понять бы не мог. Для него потребности каждого определяются жадностью каждого.
И вместе с ним кое-кто разводит еще руками и удивляется: как же это возможно. Если каждому дать по потребности, каждый и набросится на общественное добро. К счастью, это не так. Уже в настоящее время в нашей стране очень много людей, которые способны жить по этой формуле и ничего не будут расхватывать и тащить в свои дома. Они уже понимают, что нельзя определить мои потребности, если не думать о потребностях всего общества [пропуск в публикации?].
Самое важное, что нам предстоит, — это накопление традиций коммунистического поведения. Мы иногда злоупотребляем словом «сознательный». Наше поведение должно быть сознательным поведением человека бесклассового общества, но это вовсе не значит, что в вопросах поведения мы всегда должны апеллировать к сознанию. Это было бы слишком убыточной нагрузкой на сознание. Настоящая широкая этическая норма становится действительной только тогда, когда ее «сознательный» период переходит в период общего опыта, традиции, привычки, когда эта норма начинает действовать быстро и точно, поддержанная сложившимся общественным мнением и общественным вкусом. В. И. Ленин говорит об этом в «Государстве и революции»: «…уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием… что необходимость соблюдать несложные основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой».
Воспитание в семье и школе
Воспитание детей в семье и школе — это тема такая огромная, что о ней можно говорить не один вечер, и, пожалуй, всего не скажешь. За один вечер мы сможем коснуться только кое-каких главных вопросов. А вот в главном-то я, может быть, и неспециалист. Вы спросите, почему? Да вот сами увидите. Я расскажу вам коротко о себе.
Я учитель. Учитель с 17 лет. Первые 16 лет я работал в железнодорожной школе. Я сын рабочего и учительствовал на том заводе, где работал отец. Проработал 16 лет. Это было еще при старом режиме, в старой школе.
Первые 16 лет моей педагогической работы я в таких решающих, труднейших вопросах, как связь семьи со школой, плавал, хотя находился в более благоприятных условиях, чем многие из вас.
Почему? Да потому, что я был учителем, а потом заведующим заводской школой, которая и объединяла детей рабочих одного завода, одного рабочего поселка. И я сам был членом рабочего коллектива, членом рабочей семьи. И мои ученики, и мои родители представляли собой единое небольшое рабочее общество одного завода.
Следовательно, возможности у меня были очень большие. У вас в Москве этих возможностей, пожалуй, меньше. так как вы объединяете детей по признаку их территориального размещения.
Их родители не связаны в единый рабочий коллектив. Вы имеете, может быть, меньше возможностей подойти к семье, чем я. Но зато у вас такое прекрасное условие, как Советская власть. У меня тогда этого условия не было. В то время была старая самодержавная Россия.
После революции судьба отдалила меня от семьи. Шестнадцать лет я работал с ребятами, не имеющими родителей, не имеющими семьи. С родителями я почти и не встречался.
Правда, за последние годы я опять приблизился к семье, но моя основная работа при Советской власти — это работа в учреждениях, в которых жили воспитанники, принципиально не признающие семьи.
И если у нас появлялся ребенок, у которого где-то далеко на горизонте были папа и мама, то к такому ребенку относились несколько свысока: ты, дескать, плебейского происхождения, а мы настоящие аристократы улицы.
Если же папа и мама располагались настолько близко, что иногда заезжали в коммуну, то их встречали очень нелюбезно и говорили: что вы сюда ездите? Что вам здесь нужно? Мы без вас управляемся хорошо, и ваш сын без вас тоже прекрасно управится, и нечего вам здесь делать.
Были случаи и более трагические.
У меня был один замечательный случай. Произошел он в интересной обстановке.
По поручению какой-то кинематографической организации приехал ко мне кинооператор заснять коммуну им. Дзержинского в Харькове. Юркий старичок, из тех, которые все умеют видеть, все умеют найти, очень разбитной, очень расторопный.
Он пришел в восторг от коммуны. И вот в тот момент, когда я с ним в кабинете о чем-то договаривался, совершенно неожиданно вваливается товарищ довольно культурного вида, но видно, что человек только что из вагона, очень запыленный, и говорит:
— Я приехал из Мелитополя. Я получил сведения о том, что у вас живет мой сын Вася Столяров.
— Да, есть такой.
— Так вот, я его отец. Он убежал из дому, я его полгода искал, теперь узнал, что он у вас, приехал за ним.
Человек волнуется, голос у него дрожит.
— Ну что ж, пожалуйста, позовите Васю.
Прибыл Вася. Мальчику лет четырнадцать. Мальчуган полгода пробыл в коммуне. В форме, подтянутый, умеет стоять, смотреть, все как полагается. Пришел, встал, спрашивает:
— Вы меня звали?
— Да, приехал твой отец.
— Отец?
Ну, уж здесь все формы исчезли: бросились друг к другу в объятия, целуются, любовь необычайная: отец любит сына, сын любит отца и т. д.
Кончились объятия и поцелуи. Мальчик привел себя в порядок. Отец говорит:
— Так вы его отпустите со мной?
— Пожалуйста, решает сын. Как он захочет, так и будет. Захочет ехать с вами, пусть едет.
И вот этот самый мальчуган, который только что плакал от радости, покраснел, смотрит на меня, качает головой и говорит:
— Не поеду.
— Почему, ведь это же твой отец?
— Все равно не поеду.
Отец побледнел.
— Как не поедешь?
— Не поеду.
— Почему?
— Не поеду — и все.
— Почему ты не хочешь ехать? Это же твоей отец?
— Не хочу, не поеду.
Отец начал горячиться:
— Хочешь не хочешь, а я тебя возьму.
Здесь мои командиры вступились:
— Здесь вы никого не можете взять, он коммунар-дзержинец; можете ему поклониться, захочет — поедет, не захочет — не поедет.
Отец упал в кресло. Истерика. Заволновались. Успокаивали его, успокаивали, водой поили. Успокоился он немного, говорит:
— Позовите Васю.
— Нет, теперь не позову.
— Да, ведь только попрощаться.
Посылаю своего связиста:
— Спросите, хочет Вася попрощаться с отцом?
Пришел Вася. Опять начали плакать, обниматься, целоваться. Когда все кончилось, Вася спрашивает:
