— Ты, без сомнения, проявляешь доброту и милосердие, давая мне возможность вспомнить мир, откуда произошла моя скорбящая и печальная сущность. — сказало тело того, кто был «хозяином» Лидиарда. — но я боюсь мечтать о славном будущем, не имея понятия, чьи дурацкие сны держат тебя в плену, или довериться твоим обещаниям. Пока видел только Астарту, а с Асмодеем еще только предстоит встретиться.
Слушая эти слова, Лидиард убедился, что его присутствие в качестве «гостя» в мыслях другого человека возымело свое действие. Если бы только знать, как это осуществить, подумал он, и взять на себя инициативу общения и противостоять этому созданию напрямую. Как задать все вопросы, возникшие у него в голове, как обратиться с мольбами и молитвами, на которые мог бы ответить обладающий богоравной властью, как предостеречь против злополучных козней Мандорлы Сулье и паука, который скрывался за обликом Джейкоба Харкендера?
Но он не мог прорваться до сути.
— Я увидела, то, что выдается в этом вашем мире за ежедневное Созидание. — сказала она, и все еще казалось, будто бы отлично понимает, что обращается сразу к двоим, а не к одному Грею. — Боюсь, что остальные из моего племени спят куда крепче, чем сознают. Они заперлись в той субстанции и том пространстве и не могут знать, как набат перемен медленно преображает их бытие.
Я благодарна этой странной человеческой смелости, в чем бы ни была ее причина, за то, что она осмелилась меня разбудить, иначе я, когда впервые уснула, чтобы переждать время, никогда бы не узнала об том, каковы будут результаты моего долгого отсутствия. Твой мир полностью созрел для Актов Творения, мой Адам, и, могу совершенно точно сказать, сегодня нет никого, кто бы удержал мою руку, реши я его изменить. И все же, есть много, чего я не в силах увидеть или понять, и много непостижимого для глаз и умов тех, чье зрение я похитила.
И поистине удивительно в этом вашем мире то, что он возбуждает воображение живущих в нем. Но опять-таки, не столь уж это странно, если принять, что этот мир отдан людям с холодными душами, не имеющим мощи знания. Я и сама могу видеть, каковы люди внутренне, но я едва ли начала улавливать суть науки и общества, которые сделались миром их внешних проявлений.
Если бы тебе только было позволено увидеть, что в действительности представляет собой ваш мир, какие вести ты принес бы тогда своей земле? Прилив перемен достиг уже гораздо более высокого уровня, чем я когда-либо могла считать возможным. И боюсь, да, боюсь, несмотря на свою сущность, в силе перемен есть нечто такое, что в состоянии противодействовать даже силе Творения. Но ты не должен радоваться моим тревогам и волнениям, мой Адам, ведь ты не смеешь надеяться быть свободным от своих богов, пока не познаешь, что это будет за свобода!
— Я мог бы стать тебе полезным более, а не менее, если бы ты дала мне вспомнить, кто я такой, — сказал он. Но это говорил только Адам Грей, ведь Лидиард мог бы на этот ответить вопрос. По крайней мере, он так считал.
— Боюсь, что нет, — в ее словах проскользнула явная ирония. — Это запутало бы тебя, а я ценю ясность твоей мысли и наблюдательности. Не сопротивляйся же моей воле, мой любимый! Люби меня, мой Адам, и ты найдешь, что способен подчиняться без всяких вопросов, испытывая самую чистую радость. Только люби меня!
Лидиард понимал, когда его «хозяин» увидит по-настоящему черты этой женщины, эту удивительную красоту, пусть даже на самом поверхностном уровне, сопротивляться будет крайне трудно. Мандорла Сулье пыталась играть с ним, Лидиардом, точно так же, как Сфиекс играет с Адамом Греем. Грей не мог возненавидеть ее за это, это был вполне честный ответ на оказанную любезность. Да и Лидиард в глубине души точно так же не в силах возненавидеть Мандорлу Сулье, при том, что она вполне могла убить его своей игривостью.
А как же Корделия? — подумал Лидиард в болезненном приступе цинизма. Неужто игра ее красоты — не более, чем тень игривости очаровательных чудовищ?
Он отогнал от себя это мучительное рассуждение и попытался вместо того сосредоточиться на том, что говорит зачарованный Адам Грей своей возлюбленной:
— Мир был намного меньше, когда ты в последний раз ходила по нему, — прошептал он, и голос его почти совсем потонул в нестройном пении грохочущих рельсов. — Теперь он имеет слишком большую протяженность во времени и пространстве, чтобы настолько легко поддаваться изменениям, как ты думаешь. Сила, которая приведет его к концу, может вообще не существовать, а если она и есть, возможно, окажется намного сильнее, чем в силах вообразить себе любое прирученное божество какого-либо племени. Ты, вероятно, правильно делаешь, что боишься, несмотря на обладание мощью.
— Возможно, — согласилась она честно, но осторожничая в своих колебаниях. — Но размеры подобны красоте, и то, и другое содержится во взгляде созерцателя, и меня еще надо убедить в том, что я не в состоянии остановить движение звезд на орбитах и заставить их дождем хлынуть на землю, если мне этого захочется. Среди вас есть ведь и такие, кто целенаправленно ждет конца, а если этот конец и есть то, о чем они просят своих богов, почему бы мне и не обеспечить им его?
Но даже в то время, пока она говорила, Лидиард заметил нечто странное в глазах Адама. Когда утреннее солнце внезапно показалось из-за плывущих облаков, за головой Сфинкса, резким скачком возникла странная тень, напоминающая тень хищного паука, залегшего в ожидании добычи.
И хотя Лидиард пытался прокричать предостережение сопротивляющимися губами Адама Грея, он не смог этого сделать, но вместо того попал в паутину сверкающего света и всепоглощающего огня.
16
Он находился в Аду, и он был Сатаной, гневающимся на бесчестье своего тюремного заключения, гневающимся на жестокого Бога, и на леность людей, гневающимся на раскаленную лаву, пузырящуюся под ним и палящую его разрушению плоть, которая не могла ни сморщиться, ни почернеть, ни исчезнуть, чье бессмертие приговорило его к вечным страданиям.
Мир над ним не был более видимым, а правая рука не была свободна, и орлы не кружили вокруг него в пылающем небе, потому что настала ночь времени, освещенная только извержением огня под ним. А он был распят обстоятельствами и грехом, беспомощный в своем стремлении переписать свиток истории. Хотя нет ничего, что нельзя было бы переделать, и нет такого, что невозможно было бы стереть.
Он ненавидел крюки, вонзившиеся в ладони, напрягая все силы, чтобы вырваться из них, даже если бы они оставили такие зияющие раны у него на руках, что прошло бы целое тысячелетие, пока они заживут. Да, они бы зажили, потому что он был ангелом, а не смертным, и он мог бы измениться, если бы только помнил как… Мог бы освободиться, если бы владел этим искусством… мог бы восстановить себя, если бы только…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
