дня; оттого в его языке много новообразований»{72}.
* * *
Итак, мы можем теперь назвать те требования, которые Полибий ставил к истории; то, что должно превратить ее в настоящую науку.
Первое. Четкий отбор источников, их критика и точная проверка каждого факта. Основной принцип — историк должен побывать на месте действия и проверить все самолично (принцип, примененный Моммзеном при составлении корпуса латинских надписей).
Второе. Историк должен изучить труды своих предшественников и также проверить все утверждения.
Третье. Факты должны не просто сообщаться, а непременно быть выяснены причины, следствия и взаимосвязь событий.
Четвертое. Все мифы и суеверия должны быть решительно отброшены.
Пятое. Необходимо исследовать общие закономерности и общее направление движения истории. То, что Полибий называет замыслами судьбы. Сообразно этим замыслам рассматриваются и отбираются события. Все факты таким образом уже перестают быть набором случайностей, но подчинены неким правилам и закономерностям.
Шестое. Автор должен быть в курсе всех достижений естественных наук своего времени и стараться применять их для истории.
Но есть еще одно требование, и требование совершенно неожиданное для современного читателя.
Автор истории
Польза истории
«Ни один здравомыслящий человек не начинает войны с соседями только ради того, чтобы одолеть в борьбе своих противников, никто не выходит в море только для того, чтобы переплыть его, никто не усваивает себе наук и искусств из любви к знанию», — говорит Полибий. Всеми движет стремление к пользе (III, 4, 9–11)[54]. Сам он предпринял колоссальный труд, который потребовал от него напряжения всех сил, толкал на опасности и лишения, заставлял скитаться по диким горам и морям. Значит, он тоже думал о пользе? Безусловно. Он говорит: «Для историков самое важное — принести пользу любознательному читателю» (II, 56, 12). «Познание прошлого скорее всяких иных знаний может послужить на пользу людям» (I, 1, 1). Эту мысль он не устает повторять на протяжении всей своей книги.
Это рассуждение Полибия одних приводит в недоумение, других шокирует. В наше время приходится часто слышать, что история и все другие гуманитарные науки совершенно бесполезны. Полезны только естественные науки, математика и техника. С другой стороны, такой низменный утилитарный взгляд Полибия оскорбляет современных мыслителей. Что же полезного видит в истории Полибий? И как может он держаться таких приземленных взглядов? Чтобы ответить на этот вопрос, прежде всего надо спросить себя, что же такое вообще польза для Полибия. Это далеко не так ясно, как кажется. Что это — выгода, богатство, экономическое процветание? Ведь люди отвечали на этот вопрос неодинаково. Приведу два места из Достоевского.
«— Да что, скажите пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я, готов вычистить какие угодно помойные ямы! Тут нет даже никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой, и уж гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее!
— И благороднее, благороднее, — хе-хе-хе!
— Что такое „благороднее“? Я не понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. „Благороднее“, „великодушнее“ — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное!»
Второй отрывок.
«— Нынче никто, никто уж Мадонной (Сикстинской Мадонной Рафаэля. — Т. Б.) не восхищается и не теряет на это времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.
— Уж и доказано?
— Она совершенно ни к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно все записать, а тут женское лицо хуже всех других лиц в натуре. Попробуйте нарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко — которое вы возьмете? Небось не ошибетесь. Вот к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их первый луч свободного исследования»[55].
Защитники красоты и искусства возражали, что нельзя все сводить к пользе. У Пушкина Поэт отвечает толпе, которая спрашивает, какая польза в его стихах:
Тебе бы пользы все — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский,
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.
Таким образом, самое слово польза считалось чем-то низменным. Многие стали проповедовать искусство для искусства, подчеркивая этим, что не хотят от искусства никакой пользы. Мне кажется, они не совсем правы. Как мы говорили, под пользой разные люди часто понимают разные, подчас прямо противоположные вещи. Тут, очевидно, дело не в сложности или неопределенности понятия «польза». А в том, что, прежде чем говорить о пользе, надо определить, что ты считаешь в жизни самым главным. Все, что этому служит, и будет полезным. Античные философы изобрели необыкновенно удачный термин высшее благо. Действительно, никто, кроме фанатичных стоиков, не стал бы отрицать, что здоровье и более-менее обеспеченная жизнь — это благо. Весь вопрос в том, высшее ли это благо, или есть над ним нечто большее, к чему следует стремиться более страстно и напряженно. Некоторые философы полагали, что высшее благо — это телесное наслаждение. Эти философы должны были считать полезным все то, что служит телесным наслаждениям. Другие считали высшим благом добродетель. Они должны были считать полезным все то, что ведет к добродетели. Если ты считаешь, что в жизни есть только еда и питье, искусство, разумеется, бесполезно. Если ты полагаешь, что главное — это развитие души, то искусство станет самой полезной вещью на свете.
Что же считал высшим благом Полибий?
Тут мне хочется напомнить одну сцену из диалога Цицерона «О государстве». Он рисует общество друзей Полибия, членов Сципионова кружка, которые собрались у названного сына Полибия. Разговор быстро ушел в заоблачные сферы. В буквальном смысле слова, так как стали обсуждать, почему на небе видны два солнца — редкий оптический эффект, наблюдавшийся зимой 129 г. Лелий, лучший друг Сципиона, не принимает участие в разговоре и слегка подтрунивает над собеседниками. Когда же его наконец просят объяснить свою точку зрения, он с вызовом говорит, что знания такого рода годны лишь для того, чтобы изощрять умы молодежи для более важных дел. На вопрос же, что же он считает более важными, он отвечает, что его мало волнует второе солнце. Либо оно вовсе не существует, а если существует, то никому не мешает. Мы этого никогда не постигнем, а если и постигнем, «не сможем стать ни лучше,
