— Что-то я не понимаю…
— Погоди, Олег, все по порядку. С башмаком у тебя…
Ах, как к месту было бы сказать о Чистове! Но сейчас, когда такое со Златой! Нет, сейчас ни в коем разе.
Черт, а приказ министерства насчет башмака Чистова на столе. Вот он. Глянет Пирогов случайно…
— Минутку, Олег! Мне тут нужно, чтоб не забыть.
Камышинцев придвинул к себе приказ. Сцепив перед собой руки и таким образом почти загородив от Пирогова листок, сделал вид, что читает.
— Ага, ясно.
Он положил приказ в стол. Как раз рядом с письмом дочери. Подумал: «Надо еще и насчет этого».
— С башмаком у тебя — сам знаешь. Прости! Но куда от фактов. Уехала комиссия, опять не подписала. Сколько еще можно, Олег?
— Это мое дело.
— Да ведь не одному себе принадлежит человек. Вспомни, как у тебя в управлении поначалу шло. Теперь бы ты…
— Министром был.
— Не знаю, каких степеней ты достигнешь в своем изобретательстве, а на практической работе еще можешь рвануть. Стоит тебе захотеть. Это я, брат… не получается, не дано. Сидел в Старомежске дежурным по отделению. Что за работенка, сам знаешь: целый день как на вилах. А все ж ясен круг задач, ясны указания… А тут! Передать не могу, как трудно. Другое дело ты: всеми станциями дороги руководил… А сейчас как раз… на вот, прочти. — Он протянул заявление главного инженера. Выждал, когда Пирогов пробежит его глазами. — Пусть он катится колбаской по улице Спасской, а ты на его место садись. А хочешь — на мое. Я главным инженером у тебя буду. Вспомни, как мы в войну вместе, на проливе. Какими темпами строили — самим не верится. Давай и сейчас в одной упряжке — организаторскую работу, оперативное командование. Пример людям покажем. Хватит тебе у институтов хлеб отбивать! Сколько сил в один только этот башмаконакладыватель! Если бы твое упорство во что-то настоящее…
— А это, значит, не настоящее?
— Да процесс-то идет совсем в другом направлении. Механизированные горки!
— Ты прекрасно знаешь, сколько их пока в стране.
— Но зачем же отживающее, уходящее совершенствовать? Кому в голову придет сейчас улучшать конструкцию паровоза, если он — вчерашний день транспорта? Или зачем, скажем, устраивать автоматизацию на льдопункте, когда вагоны-ледники тоже уходят в прошлое? Вагоны-рефрижераторы на транспорт вовсю поступают.
— Пока еще не вовсю.
— Но тенденция-то какова? Бессмыслица все это, Олег.
— Бессмыслица?.. Конечно, нам с тобой в жару немного постоять возле ледяного бунта даже приятно. Даже удовольствие. А ты поработай денек с вагонеткой, покатай. Загрузи ее льдом у бунта — ноги до костей холодом пробирает, по спине стужа ползет, а потом с вагонеткой на эстакаду, на солнцепек. Взмокнешь на эстакаде от жары — и опять с вагонеткой к бунту, в стынь…
Он говорил это, и ему рисовалась знакомая картина хозяйства Златы: ледяной бунт, желтый поверху, потому что обсыпан опилками; высокий, как обрыв, как стена дома, голубой срез бунта; колея для вагонеток, берущая начало внизу, у среза, и уходящая к деревянной эстакаде, а потом по наклонному подъему — на эстакаду; длинная рампа на эстакаде, и вровень с ней, рядом с ней прерывистой лентой крыши вагонов-ледников с открытыми люками, в которые сыплют лед… Ему виделось, как рабочие катят вагонетки. И с ними Злата. Когда кто-то из рабочих, заболев, не выходил, она тоже становилась к вагонетке… Проект механизации льдопункта Пирогов подготовил давно, еще при Баконине. Но даже Баконин считал: подождет. На льдопункте людей всего ничего, есть более важные участки. И Камышинцев тянул — по тем самым мотивам, что выложил сейчас. А Злата соглашалась и с Бакониным, и с Камышинцевым: да, будущее за рефрижераторами, да, есть более важные участки. Она такая, Злата, менее всего о себе.
Тоска снова свежо, остро заныла в нем.
— Тенденция, говоришь? Эх, Алеша, жизнь-то у человека всего одна. О перспективах труби, да не забывай: одна жизнь-то у каждого.
Камышинцев мысленно клял себя: идиот, дубина, остолоп несчастный, надо же было именно сейчас о льдопункте!
— Ну ладно, Олег, не будем! Отвлеклись мы. Не спеши отклонять мое предложение. Стоящее место. А то оглянуться не успеешь, как место-то только в автобусах будут уступать. Ты верно сказал: одна жизнь-то.
Выждав немного, Камышинцев сказал:
— А у меня к тебе, Олег, еще кое-что. — Он достал из стола письмо дочери.
Читая письмо, Пирогов несколько раз подносил огонь к трубке, хотя она продолжала гореть, придавливал тлеющий табак пальцем и курил неторопливыми рассеянными затяжками.
— Каков сюрприз? — сказал Камышинцев.
Пирогов молчал.
— Как думаешь, встречались они здесь? Или у них все там, в Старомежске, закрутилось? А-а, не все ли равно, в сущности… Ну что ты как в рот воды?
Пирогов странно посмотрел на него:
— Слушай, а ведь она будто чувствовала.
— Кто — она?
— Злата. Будто знала. Сегодня написала в записке: с Вадимом что-то произошло. Так и пишет: что-то случилось.
— Может, он ей…
— Ни намеком.
— Мать… Вообще Злата твоя — о-о!..
Опять ляпнул не к месту. Камышинцев страдальчески сморщился.
— Пойду. — Пирогов встал.
— Что делать-то будем? — растерянно произнес Камышинцев.
— А что мы можем?
— Нажать, чтобы расписались?
— Они и без нажима, коли сами решат.
— Тоже верно.
— Слушай, ты не дашь мне письмо? Я бы его ей…
— Видишь ли, я еще Ксении… Хочу вот сейчас, как домой приду.
— А-а… Ну, я так расскажу. Как считаешь?
— Конечно, конечно.
Пирогов был уже у двери, когда Камышинцев напомнил:
— Так пойдешь ко мне главным? Позвони.
Пирогов чуть пожал плечами и не ответил.
Он не заметил, как дошел до дома. Остановился на лестнице: а что дальше? Опять одному в пустой квартире?.. Пирогов спустился и побрел на улицу.
«А может, и в самом деле, — подумал он вяло, — чем так вот на ножах с Ксенией, пойти к Алешке главным?..»
Подумал и забыл об этом.
«А Вадим-то!»
Бывало, в Старомежске малыш-сын просил отца: «Пойдем по незнакомым улицам гулять!» Погожим летним вечером Пирогов брал сына за руку, и они шли на те улицы, которых Вадик еще не видел. Редко это выпадало сыну — вечно занят по вечерам отец: то техникум, то институт, — но все-таки выпадало. А еще Вадик любил кататься на трамвае. Куда автобусу или троллейбусу до трамвая! Гремит по рельсам, названивает. Большой, яркий, сверкающий. Только в первом классе Вадик был, а вернется мать со смены, он просит три копейки — покататься на трамвае. Злата ему: «Подожди, папа придет. Может, он вместе с тобой». Сын: «Папа опять чертить будет. Я лучше сам».
Пронеслись годы, как тот громыхающий трамвай. «Пойдем по незнакомым улицам гулять». А нынче… Пирогов поразился простой и только сейчас отчетливо вспыхнувшей мысли: а ведь он и Злата становятся или вроде бы даже стали родней Камышинцеву и Ксении.
Оля… Оля Зорова. Коридор управленческого общежития в Старомежске. Вадик и Оля — бегают по нему с хохотом. Оля светловолосенькая, в мать. На голове огромный розовый капроновый бант. Цветное платьице: розовый горошек по белому фону. И серый фартучек с розовой окантовкой, на кармашке вышит заяц… Вадик уже тогда отличался крепостью сложения. Он словно подчеркивал, сколь хрупка Оля. «Иван Поддубный», — говорили о нем с улыбкой. Обнимет Олю или просто возьмет ее за руку, основательный, серьезный, — снова у всех улыбка: вот это по-мужски!
Оля… Она словно бы передразнивала Пирогова, словно бы утрировала маленький дефект его речи, и совсем не выговаривала «р». Как, впрочем, и «л». Декламировала стихи про слона, которому во сне привиделись ужасные вещи. Вместо «слон» у Оли получалось «сон».
Как мохнатый сон, сон,Видел страшный сон, сон,Что мышонок у екиАзавав его в кочки.
Здесь, в Ручьеве, Пирогов много слышал о ней. Еще бы: солистка в балете. А балет этот — гордость ручьевцев. Но года два назад ее имя исчезло с афиш. Говорили, что-то случилось со здоровьем.
Еще тогда, в Старомежске, она любила танцевать. Не копировать то, что танцевали взрослые на домашних вечеринках, а подражала балеринам. Крохотная девочка пыталась творить. Она импровизировала, с ходу выдумывала свое. Выразительные движения, мимика. Танец-высказывание, танец-монолог.
Оборвалась связь родителей, оборвалась дружба детей. Все кануло в прошлое. Дети росли, не встречались. И вот… Какие только неожиданности не преподносит жизнь! Там, в общежитии, Ксения, бывало, поймает Вадика в коридоре, потискает, умиленная, и скажет: «Ах ты мой зятек!..» А сейчас на́ тебе!
II
Сегодня поздно вечером Камышинцева ждала одна небольшая радость. Каким напряженным ни был день, он уже с утра тайно предвкушал ее — предвкушал передачу футбольного матча по телевидению. Наши играли за рубежом. С отъездом Оли в Старомежск футбол, хоккей были для Камышинцева едва ли не единственной отдушиной. Минуты, в которые он забывал о тяготах и горестях.
