Каждая маленькая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским воям наваливаться на ворогов большими силами и буквально запружать переправы трупами захватчиков как плотинами.
До берега Оки доскакала едва ли половина совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники с пермяками, ловкими на веслах и в стрельбе из луков. Да и погоня далеко не отстала.
Вышли из Серпуховской крепости и монастырей предусмотрительно оставленные там князем Воротынским русские лучники и мечебитцы, стрельцы и даже пушкари — благо, пушки на колесах, возни с ними никакой.
Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.
Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах, оставленных им на левом берегу Пахры и ожидавших его победного возвращения, но оказавшихся в руках русских. Забыл Девлет-Гирей и о тумене, вполне способном вызволить из плена и сыновей, и мурз, не послал к темнику гонца с таким приказом, а вспомнил о сановниках и о тумене, которому противостояла всего тысяча храбрецов князя Федора Шереметева, главный воевода. Оставив за себя князя Хованского и велев тому гнать и гнать татарскую нечисть до самой Оки, где на переправах положить крымцев как можно больше, сам повел дружину свою и весь Большой полк к Пахре.
Если татары узнают о разгроме своего войска прежде, чем подойдет к ним Большой полк, они могут рассыпаться и, уходя к себе малыми группами, сжигать по пути села, мстя за позор сородичей и их гибель, но могут и ударить по тысяче Шереметева, смять ее и, освободив пленных вельмож, направиться всем туменом на Калужскую дорогу, а то и дальше — на Козельск. Это уже будет очень серьезно: более десяти тысяч решительно настроенных нукеров — солидная сила, с которой не так-то легко будет справиться. Только неожиданный удар, да и то не бесшабашно-прямолобный, может исключить для татарского тумена подобную возможность.
Удар в спину по дороге тоже подтолкнет тумен предпринять попытку переправиться через Пахру, и тысяче князя Шереметева придется тогда очень туго. Она просто не устоит, погибнет почти вся.
«Нужно отсечь от Пахры. Дорогу на Серпухов оставить открытой. К Хованскому же послать гонца, пусть Опричный полк встречает отступающих. Большому же полку идти по пятам, громя замыкающие сотни».
Позвал на совет своих бояр и тысяцких. Собрался отдать им необходимые приказания о неожиданном выходе на берег Пахры справа и слева от тумена, чтобы одновременно ударить по татарам, отсекая их от реки, но по установленному самим же правилу решил выслушать мнение подчиненных перед последним своим словом.
Само собой разумеется, много людей, много мнений, но одно из них оказалось весьма толковым:
— Не всем полком идти. По тысяче справа и слева, остальным устраивать засады. Не одну, а цепью. Несколько. Куда как ладно станет щелкать татарву.
Никифор Двужил сразу же загорелся:
— Дозволь, князь, мне первых пару засад устроить дружиной. А дальше пусть тысяцкие. Еще не менее трех.
— Спасибо, други. Лучшего совета я даже ожидать не мог.
— И все же, воевода, пошли за поддержкой, — добавил один из тысяцких. — Пусть Правая рука поспешит обратно. Лишним не станет.
Две тысячи (одна справа, другая слева) двинулись по лесу к Пахре, дружина княжеская, разделившись на половины, начала подыскивать удобные места для засад. Остальные тысячи, отпятившись примерно на версту, тоже начали устраивать засады саженей по двести друг от друга — получилась вроде бы одна бесконечной длины засада, которая, естественно, должна была напугать крымцев, лишив их воли к сопротивлению.
Сам князь Воротынский с малой охраной и связными, оставленными от каждой засады, избрал место в середине длинной засадной полосы, откуда почитал лучшим руководить боевыми действиями своего полка.
Все получилось даже лучше, чем задумывалось. Татары беспечно ожидали, когда прискачет к ним гонец от хана с вестью о разгроме гяуров (а в победе своих туменов они нисколько не сомневались) и с повелением уничтожить гяуров, захвативших мурз, — тогда их ничто не удержит, даже пушки с устрашающе направленными на переправу стволами. Кого соблаговолит Аллах взять с собой в рай, возьмет, тех же, кто останется живым, ждет земной рай: власть над сотнями рабов, какими одарит их Девлет-Гирей.
С такими настроениями не встретишь во всеоружии неожиданный удар, а когда мечебитцы-русы, знавшие татарский язык, начали выкрикивать, что Девлет-Гирей разбит и бежал, бросив их на произвол судьбы, даже те, кто успел изготовиться к сече, решили, что пора спасаться и им, благо дорога на Серпухов глупыми гяурами не перекрыта, а кони под рукой и подседланы.
Вот и не случилось серьезной рукопашной схватки на Пахре, тумен, стискивая себя до предела, понесся черной тучей, взвихривая пыль, по Серпуховской дороге к Оке. Тысячам Большого полка и полка Правой руки оставалось только подстегивать бегущих в панике ворогов.
Первая засада не очень-то притормозила тумен, лишь выбила изрядно нукеров, вторая тоже была прорвана, хотя и с большими потерями для крымцев, только третья и четвертая вынудили большую часть крымцев остановиться и побросать оружие. Тех же, кто не спешился безоружно, а поскакал дальше, ждала следующая засада. Ждала смерть. Сдавшихся в плен начали вязать их же арканами, притороченными к каждому татарскому седлу.
Князь Михаил Воротынский порысил к Пахре, хотел лично поблагодарить Николку Селезня, свершившего подвиг. И едва одолев половину пути, встретил он князя Федора Шереметева. Обнялись по-братски, поздравляя друг друга с великой победой, и князь Шереметев спросил:
— Дозволь скакать к своему полку и гнать татарву?
— Тебе иная роль. Князь Одоевский идет сюда на помощь. Позвал я его на случай, если бы вышла неудача. Ты скажи, пусть скачет на Оку, сам же возьми ханский обоз под свою охрану. Его, перехваченного Опричным полком, охраняет моя малая дружина. Освободив ее, отправь ко мне. Найди и свой саадак, прошерстив ханский обоз, ему больше негде быть. Выбери ратные подарки для государя нашего Ивана Васильевича.
— Мне их везти?
— Достоин, князь, ты этой чести, но нужна ли нам с тобой царская милость за радостную весть? Мы добрую службу сослужили и царю, и отечеству, и нам это зачтется по большому счету, а не по мелочи. Хочу послать достойного из достойных из молодых. У кого впереди будущее.
У Фрола Фролова вспыхнули радостью глаза, ибо он посчитал, что кроме него князю послать к царю некого.
Вот оно — боярство! Тогда и Вельского с Малютой можно будет не ублажать.
Наивно. Разве выскользнешь из цепких рук главы Сыска и его племянника? Радость Фрола была кратковременной: потускнели его очи, когда он услышал дальнейшие слова князя Воротынского:
— Мыслю, князь Федор, послать Косьму Двужила. Много дельных советов давал он мне, да и сам действовал не только храбро, но и с разумностью. Ему сам Господь предначертал стать знатным воеводой.
— Мне он тоже пособил знатно. И словом, и делом. «Что же, князь-воевода, упускаешь ты свою выгоду!» — с досадой подумал Фрол Фролов, но утаил эту досаду глубоко в себя, и взор его, на мгновение лишь посуровев, вновь обрел обычную беспечность и довольство. Твердо решил Фрол сегодня же оповестить о решении главного воеводы Богдана Вельского, тот найдет, как этими сведениями воспользоваться.
Князю бы Воротынскому послать к царю любого из первых полковых воевод, а не безродного своего боярина, но Михаил Воротынский даже не думал о возможных подлых каверзах, он всей душой торжествовал свою победу. У него даже и мысли не могло появиться, что кому-то эта великая победа, им достигнутая с таким трудом во имя спасения России, встанет поперек горла.
Князю, когда он переправился через Пахру, показали шатер, в котором лежал под присмотром пожилого ратника, знающего, как лечить раны, Николка Селезень. Князь вошел в шатер и опустился на колени у ложа своего боярина.
— Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России. Государь Иван Васильевич достойно оценит твое мужество.
— Не ради милости государевой терпел я муки, — с трудом разжимая спекшиеся губы, ответил Николка Селезень, — отечества ради.
Фрол Фролов с подозрением глянул на боярина, но никто не заметил невероятного в такой обстановке взгляда.
— Грозились, что сначала руки по плечи стешут, — продолжал, делая паузы меж словами, Селезень, — да не вдруг, а постепенно. Пальцы уже почти все посекли тесаками. А чтобы кровь не хлестала, прижигали отрубы. После рук, грозились, за ноги возьмутся. Болваном, мол, круглым останешься.
Содрогались все, кто был в шатре и слушал тихие и медленные слова боярина Селезня, а каждый из них нагляделся за свою ратную жизнь в достатке и на кровь, и на калечных, и на смерть; но то ратные раны и ратная смерть, а тут — измывательство над беззащитным.
