«Я не верю, что все эти фокусы, проделываемые в гостиных, имеют какое-то отношение к христианству. Или к древним чарам, исходящим от наших ручьёв и источников», – сказала я с неожиданной для меня самой резкостью.
Взглянув на меня удивлённо, она ответила:
«Ты не веришь, оттого что полагаешь, будто духи – подобно тебе самой – не выносят пошлости и приземлённости. Мол, дух пожелает говорить с крестьянкой вроде Годэ, потому что она колоритна и её окружают с одной стороны романтические скалы, с другой – почти первобытные хижины с их простыми очагами, и свет морали ещё не развеял густую тьму вокруг её жилища. Но если духи существуют, то почему бы им не быть повсюду, почему б нам не допустить, что они везде? Ты можешь возразить, что голоса духов могут заглушаться толстыми кирпичными стенами, ворсистой драпировкой и надменными мебельными чехлами. Но ведь полировщики мебели и продавцы драпировок тоже нуждаются в спасении – в надёжных залогах загробной жизни – не меньше поэтов или крестьян. Когда люди верили ни о чём не вопрошая, когда Церковь присутствовала в их жизни непреложной твердыней, – Дух смиренно укрывался за алтарными вратами, а Души держались – большей частью – в пределах церковной ограды, вблизи своих могильных камней. Но теперь они боятся, что им не дано будет восстать, открыть вежды, что небеса и ад – не более чем выцветшие изображения на стенах редких старинных храмов, или восковые ангелы и мрачные страшилища, – и они начинают интересоваться тем, что происходит теперь на этом свете. И если вдруг господин в сияющих ботинках, с часами на золотой цепочке, или дама в бомбазиновом наряде и корсете из китового уса, умеющая с помощью специального приспособленья поднимать свой кринолин при переходе через лужи, – что если эти заевшиеся и скучные люди захотят услышать духов, как слышит духов Годэ, разве это воспрещается? Евангелие предназначено было для всех людей, и если мы существуем последовательно в нескольких состояниях, то материалисты в один прекрасный день проснутся в ином мире. Сведенборг наблюдал, как неверие и ярость исторгаются там из всех пор их тела – и становятся клубками лоснящихся червей…»
«Ты говоришь слишком быстро, я не имею времени поспорить, – сказала я довольно сердито. – Я читала в батюшкиных журналах о столоверчении и о стуках, издаваемых духами, и сдаётся мне, всё это напоминает фокусы для легковерных».
«Ты читала отчёты скептиков, – возразила она с небывалым жаром. – Это тонкое здание легче всего разрушить осмеяньем».
«Я читала отчёты людей уверовавших, – проговорила я непреклонно. – Уверовавших с излишней лёгкостью ».
«Отчего ты так сердишься, кузина Сабина?» – спросила Кристабель.
«Потому что раньше мне не доводилось слышать от тебя неразумных вещей», – отвечала я, и это было правдой, однако сердилась я, конечно, по иной причине.
«Проделывая фокусы в гостиной, можно нечаянно вызвать настоящих демонов…» – задумчиво произнёс отец.
Ноябрь
До сих пор я считала себя существом, способным на глубокую привязанность. Я сетовала на то, что мне недоставало людей, которых я могла бы полюбить, о ком могла бы быть высокого мнения. Но чего я также никогда не испытывала до сих пор, так это ненависти. И мне не нравится ненависть, охватившая меня теперь, она словно огромная хищная птица, погрузившая в меня свой крючковатый клюв, или жадное чудовище, горячее и косматое, глядящее из меня с яростью; моё лучшее, достойное «я», улыбчивое и благожелательное, совершенно бессильно с чудовищем совладать. Я бьюсь и бьюсь, но никто ничего не замечает. Они сидят за столом и ведут странные метафизические беседы, и я здесь же, с ними – меняю свой облик, точно какая-нибудь ведьма – то раздуваюсь от ярости, то съёживаюсь от стыда, – а они ничего этого не видят. И она меняется в моих глазах. Я ненавижу её гладкие бледные волосы, её зеленоватые глаза, её сверкающую зелёную ножку под юбками; ни дать ни взять змея, пошипывает тихонько, как горшок над очагом; но, отогревшись на доброй, великодушной груди, непременно ужалит своего благодетеля. У неё большие зубы, как у бабы Яги, или как у того волка из английской сказки, который притворялся бабушкой. Отец даёт ей мои поручения, когда она просит какое-нибудь занятие, и сыплет мне соль на рану, приговаривая: «Сабина находит всё это переписывание слишком обременительным, хорошо иметь в помощь другую, столь умелую, пару рук и глаз». Проходя мимо, он гладит её по волосам, касается пальцами завитка у неё на шее. Но она его укусит. Непременно укусит.
Я сама понимаю, что нелепо вот так писать!
В то же время в моих нелепых словах есть смысл.
Ноябрь
Сегодня я отправилась в длинную прогулку вдоль береговых утёсов. День не слишком располагал к гулянию: огромными клочьями наползал плотный туман, и от ветра, довольно сильного и порывистого, висела в воздухе водяная морская пыль. Я взяла с собой Пса Трея. Разрешения у его хозяйки спрашивать не стала. Мне приятна была мысль, что он теперь последует за мною повсюду – невзирая на заверения Кристабель в его однолюбии. Я ничуть не сомневаюсь – он успел полюбить и меня, к тому же у нас с ним схожее умонастроение, этот огромный зверь печален и сдержан, и решительно выступает по непогоде, однако он не играет, не заглядывает умильно в глаза и не виляет хвостом, как иные собаки. Любовь его выражается в том, что он с грустным достоинством предлагает своё доверие.
Его хозяйка сама пошла за мной. Прежде такого никогда не случалось. Сколько раз я надеялась заполучить её добровольной спутницей, но пока её, бывало, не попросишь, чуть ли не станешь умолять, для её же блага, она ни за что не покинет дом. И вот теперь, когда я хочу ускользнуть, она пускается вслед проворно, хоть и пытается скрыть, что уторопливает шаг, в своей огромной накидке с капюшоном, и с глупым зонтом, который с хлопаньем и скрипом выворачивается наизнанку от ветра и в котором вообще мало пользы. Такова человеческая природа: люди охотно поспешат за тобою, едва ты только их разлюбишь или перестанешь к ним тянуться.
У меня есть любимый маршрут, мимо дольмена и упавшего менгира, мимо маленькой часовни Богородицы (изображение Богородицы высечено на надвратной плите, гранит которой не очень отличен от первых двух упомянутых памятников, и как знать, не был ли взят когда-то от одного из них?).
Догнав меня, Кристабель спросила:
«Кузина Сабина, можно я пойду с тобой?»
«Как тебе будет угодно, – отвечала я, не снимая руки с собачьей холки. – Как пожелаешь…»
Мы немного прошли молча, потом она сказала:
«Уж не нанесла ли я тебе какую-то обиду?»
«Нет, что ты».
«Вы все ко мне так добры, у меня возникло чувство, что я нашла пристанище, или почти дом, здесь, на родине моего отца».
«Что ж, мы с батюшкой этому рады».
«Не вижу в тебе радости. Я готова признать, у меня острый язык и колючие манеры. Если я сказала что-нибудь…»
«Нет, нет, ровным счётом ничего».
«Может быть, я нечаянно нарушила твой душевный покой? Но ты ведь не очень была довольна этим покоем… так мне казалось поначалу… Или я ошибаюсь?..»
Слова не шли у меня из уст. Я прибавила шагу, пёс вприпрыжку за мной.
«Всё, к чему я ни прикоснусь, – проговорила Кристабель, – обрекается страданью».
«Про это я не знаю, ты мне ничего не рассказывала».
Теперь на какое-то время замолчала она. Я шла всё быстрее и быстрее; я в своей родной стране, я молода и сильна; ей трудно было поспеть за мной.
«Ну как я могу рассказать, – произнесла она спустя время. Не жалобно (это было бы не в её духе), а резко, почти нетерпеливо. – Я не умею делать признаний. Не умею исповедоваться. Я всё храню в себе, только так я могу выжить, только так».
Неправда! Со мной ты ведешь себя иначе, чем с моим отцом! – чуть не воскликнула я, но сдержалась. Вместо этого я сказала:
«Возможно, ты не доверяешь женщинам. Что ж, это твоё право ».
«Было время, я им доверяла … – она оборвала фразу; потом проговорила зловеще, словно какая-нибудь древняя Сивилла: – Но привело это к беде. К большой беде».
Я пошла ещё быстрее. Минуту спустя Кристабель, запыхавшись, сказала, что у неё колет в боку и что она лучше вернётся. Я спросила, не проводить ли её до дома. Спросила нарочно таким образом, чтобы гордость не позволила ей согласиться, и, конечно, она сказала, что дойдёт одна. Я властно положила руку на голову Псу Трею, приказывая ему остаться, и он остался. Она повернулась и, приложив левую руку под ребро, склонив голову под ветер, с каким-то трудом зашагала обратно. Я молода, снова подумала я (здесь бы мне ещё добавить – «и зла»). Я смотрела с улыбкой, как она удаляется. В глубине души я желала, чтобы всё вернулось на прежний лад, чтобы Кристабель не выглядела столь жалко, как в мелодраме, однако я лишь улыбнулась и пошла дальше; разве я виновата, что сильна и молода?..
